Аэростаты. Первая кровь - Амели Нотомб

– Не надо так говорить.

– Почему? Потому что это не принято?

– Вот именно.

– Ну и пусть. Вам я просто не могу не сказать: моя мать – идиотка. Понимаете, отец – не дурак, но я его презираю, и мы даже не в состоянии поговорить друг с другом, чтобы не начать сразу орать. Моя мать не злая, но что я могу думать о женщине, до такой степени тупой? Мне было восемь лет, когда я понял, что она дура. Мне было двенадцать, когда я понял, что мой отец – гнусный тип.

Я чувствовала себя не в своей тарелке, оттого что нас подслушивал вышеупомянутый гнусный тип, и постаралась сменить тему:

– У вас есть друзья?

– В Брюсселе? Я здесь всего два месяца.

– Иногда этого хватает.

– В моем случае не хватило.

– А раньше у вас были друзья?

Он пожал плечами:

– Я так считал. Но когда видишь, что за два месяца разлуки почти ничего не остается от дружбы, длившейся десять лет, позволительно в ней усомниться. Короче, я один. Еще и потому я так дорожу нашим общением. Но можно ли назвать это дружбой?

– Пожалуй, не стоит искать название, – осторожно ответила я.

– У нас в лицее была работа по “Красному и черному”. Я получил лучший балл, девятнадцать из двадцати. Отвечая на некий поставленный перед нами глупый вопрос, мы должны были изложить свои мысли о книге. Я вспомнил теорию, которую вы упоминали, что всякий роман – это или “Илиада”, или “Одиссея”. Я написал, что Жюльен – это Одиссей, мадам де Реналь – Пенелопа, а Матильда – Цирцея, ну и так далее.

– Браво!

– Все это благодаря вам. Без вас у меня был бы ноль шансов получить такой балл.

– Вы сумели осмыслить и применить то, что от меня узнали. Не преуменьшайте свои заслуги. Вы очень умный человек.

Он смутился, умолк и опустил голову:

– Отец тоже мне сказал, что я умный. Но прибавил, что толку от этого никакого.

– Он, скорее всего, имел в виду, что не следует подходить к уму утилитарно.

– Вряд ли. Такие взгляды не в его духе.

Это была мука мученическая – поневоле защищать негодяя, потому что он нас подслушивает.

– Теперь мы должны читать Кафку, “Превращение”, – сообщил он.

Я не стала говорить ему, как люблю эту книгу, и попрощалась.

– Урок только начался, – запротестовал он.

– Никто не мешал вам выйти ко мне вовремя, – ответила я.

Грегуар Руссель, ясное дело, перехватил меня у выхода.

– Хвалю, особенно за финал. Нынешняя молодежь не может не опаздывать.

– Я молодая, и я пунктуальна.

– Да. Но вы…

Сколько раз мне приходилось это слышать! Будь то от родителей или от друзей. “Да. Но ты…” Я никогда не требовала разъяснений по поводу этого комментария с не слишком приятным двусмысленным подтекстом.

– Извините, что моя супруга сцапала вас.

– Вы и тут подсматривали? Кого вы опасались на сей раз?

– Я просто оторопел. Это было так неожиданно.

– Разве? Это же в порядке вещей – познакомиться с матерью своего ученика, а не только с отцом.

– Согласитесь, что она довольно своеобразная, – сказал он, вручая мне гонорар.

– В чужом глазу соринку видим…

Я с удивлением обнаружила, что жду завтрашнего дня с нетерпением. И все время пыталась вообразить реакцию Пия на “Превращение”. Сама я в пятнадцать лет пришла от него в экстаз.

Переходный возраст – всегда своего рода вариация “Превращения”, размышляла я. Но имелись и многочисленные примеры обратного. Я знала мальчиков и девочек, которые прошли переходный возраст по-королевски: красивые, солнечные, они были воплощенным отрицанием трудного отрочества.

Если вдуматься, их пример непоказателен – просто неизбежная статистическая погрешность. Они напоминали мне уцелевших ветеранов битвы на Сомме[8]. Пубертат – что-то вроде кровавой бойни, эксцесс дарвинизма. Это, несомненно, ошибка эволюции в том же смысле, что и подверженный воспалению аппендикс.

Когда я силилась разобраться со своим собственным конкретным случаем, внутренний голос обрывал меня: “Перестань считать, что ты уцелела. Что общего между прелестной девочкой и унылой девицей, в которую ты превратилась?” И мне еще сильно повезло по сравнению с Пием! У меня были хорошие родители, не извращенцы и не придурки. Мое взросление обошлось без драм. Моя трагедия оказалась самой обычной, из тех, что переживают все: мне было около тринадцати лет, и это вдруг произошло в одну секунду. В моем мире внезапно развеялись чары.

Я помню, как пыталась возродить магию и бросила через несколько минут: “Бесполезно, теперь это будет сплошная фальшь”. Тринадцать лет я жила как в сказке, и хватило пустяка, чтобы волшебство растаяло. Это было непоправимо.

Поэтому в пятнадцать, когда я прочла “Превращение”, оно стало для меня откровением. Проснуться однажды утром в образе гигантского насекомого – да, все происходило именно так. В других романах переходный возраст выглядел сплошной фикцией: они повествовали только об уцелевших на Сомме. До Кафки никто не осмеливался сказать, что пубертат – это мясорубка.

Мне казалось, что у Пия отрочество кошмарное, не сравнить с моим. У нас с ним все складывалось по-разному, но он не может не