Голубая кровь - Маруся Климова

Я пошел к Вене, потому что мне было так грустно, а он живет рядом. Веня тоже был один и смотрел телевизор. Телевизор у него японский, и видик тоже есть. Было уже поздно, и он смотрел видик. Я вспомнил, как мы с Веней познакомились, как он помог мне, и он тоже был такой грустный. Нежность переполняла меня, я обнял Венечку, и мы поцеловались. Потом он посмотрел на меня и сказал: „Ты меня совсем забыл…“ При этом рот у него приоткрылся, и нижняя губа задрожала, а на глазах показались слезы. Глаза у него все еще очень красивые. Мне стало его так жалко. Я остался у него до утра.

Утром мы проснулись счастливые, как молодожены, и я побежал на кухню сварить кофе. В коридоре я наткнулся на венечкиного кобеля, он на меня ревниво зарычал. Когда я пришел, Веня выставил его в коридор, и он там спал всю ночь. У Вени коммунальная квартира, и в кухне я увидел его соседку огромную старую развалину. Она не поздоровалась со мной. а отвернулась, и загородила плиту своей тушей. Веня мне рассказал, что однажды он разогревал голубцы на плите, он прямо в банке положил их в кастрюлю с водой, так на банке было написано, и забыл про них. У него были гости, и они все очень веселились. И вдруг он услышал взрыв. Это лопнула банка с голубцами. Он прибежал на кухню и увидел, что эти голубцы все налипли на потолок и стенки кухни. А эта старая скотина вместо сочувствия стала орать и заставила его делать ремонт. А когда к Вене забрались бандиты и били его, и он кричал, она со своим старым хрычом даже не пришли на помощь. Они сделали вид, что они глухие.

Я сварил кофе и отнес его Вене в постель. Потом мы с ним оделись и пошли ко мне на работу.

По дороге мы встретили нашего приятеля, он работает на телевидении, его зовут Вася. Он прекрасно выглядел, на нем были надеты джинсы и меховая телогрейка. Говорят, он подружился с одним стариком там, на телевидении, и они вместе поехали в Париж к знакомому миллионеру. Он нам стал рассказывать про Париж. Там есть много разных баров, где собираются голубые. У них это совсем просто. Можно прийти в бар, поболтать с кем-нибудь, а если тебе он понравился, то вы можете вместе пойти в такую специальную комнатку и там заняться любовью. Я-то все это уже видел в Западном Берлине, но в Париже, наверное, еще лучше, там это более изысканно.

Вася с Семеном Борисовичем там прекрасно провели время, этот миллионер их просто содержал, везде возил и кормил. Наверное, Васе было не очень весело, потому что Семен Борисович — это „бабушка“, но он любит Васю и у него большие связи. Вася сказал, что этот миллионер скоро приедет сюда, он хочет встретиться с представителями какого-то ленинградского андеграунда, я не совсем понял, кто это. Он хотел помочь им что-то там сделать. Наверное, у него уже столько денег, что он просто не знает, куда их девать. Я бы тоже хотел познакомиться с этим миллионером. Вася мне это обещал устроить, он такой милый, жаль, что я ему давно не звонил.

Мы зашли в Дом архитектора, там очень хороший ресторан. За соседним столиком оказались разные грязные бородатые натуралы, — уж не знаю, как их туда пустили, ведь место-то приличное, — один был в рубашке, у которой все локти были продраны, то есть прямо от плечей и до манжет были огромные дыры. Лучше бы он эти рукава вообще оторвал, и у него была бы такая безрукавочка. Он был бородатый, с выпученными глазами, что-то все беспокойно жевал, и загребал своими длинными волосатыми руками, настоящая обезьяна! На ногах у него были суконные ботики, помню, мой дедушка такие носил, он их называл „прощай молодость“. Второй был с совершенно белыми глазами, к тому же он их постоянно закатывал, на голове у него просвечивала лысина, но он пытался компенсировать этот недостаток длиной волос, они были у него размазаны по плечам, и еще у него была противоестественная борода, прямо как у водяного, она у него росла прямо из ушей, все волоски разной длины, какое-то чудо природы! Они все там трындели о культуре, это, оказывается, было заседание ассоциации разных культурных неформальных организаций. Потом пришла к ним еще одна баба, тоже поэтесса, с низкой жопой, в курточке, сама как квадрат; и тот, в суконных ботиках, засунул обе руки в карманы и начал заниматься онанизмом, глядя на нее, а она все так кокетничала и жалась, просто цирк! Я все смотрел и ждал, когда он кончит, он так весь дергался и подпрыгивал, по-моему, это все заметили, но продолжали обсуждать свои культурные проблемы. Потом они вдруг заметили Васю и стали с ним здороваться, чуть ли не в плечико его целовать, они, оказывается, давно мечтали попасть в телевизор со своей культурой. Я удивился, а Вася мне объяснил, что это известные поэты, но все, как один, ебанашки. Насчет ебанашек я и сам заметил. По-моему, поэты могли бы одеться и поприличнее. Или хотя бы помыться, уж мыло не так дорого стоит, правда, теперь оно по талонам. Они, наверное, совсем уж бедные. Я Васе посоветовал не пускать их на телевидение, а то люди испугаются. Он со мной согласился.

Мы с Венечкой пошли дальше. Мы пошли по Невскому через Мойку, потом через канал, потом мимо Екатерининского садика. В этом садике очень много наших. Еще там вокруг тусуются художники. Один предложил мне нарисовать мой портрет бесплатно. Я согласился, и он меня нарисовал. Портрет получился красивый. На нем внизу были нарисованы маленькие тоненькие слова на кривых ножках. Я подумал, что художник ненормальный. Веня загрустил, он стоял, опершись на ограду, очень задумчивый. Он смотрел на меня, как на чужого. Мне показалось, что он меня не знает, или что-то меняется во мне. Но я подошел к нему и взял за руку. Было странное чувство, рука тяжелая и как будто не его, как будто чужая. Но это продолжалось недолго. Все переменилось мгновенно, и мы взялись за руки и пошли.»

Прошлым летом бабушка сломала ногу, и Маруся поехала к ней в Жмеринку. Бабушке было уже восемьдесят шесть лет. Сначала к бабушке поехал марусин брат Гриша. Гриша ухаживал за бабушкой уже три месяца. Маруся приехала ночью. На вокзале все было по-старому, только появился новый кооперативный киоск. Она пошла по темным улицам, фонарей там по-прежнему не было. Даже канавы остались те же. Маруся хорошо помнила дорогу. В доме светилось одно окно. Маруся открыла железную калитку, она загремела. Дверь в дом была не заперта. Бабушка лежала в кровати, увидев Марусю, она сразу же стала плакать и причитать.

Вокруг все соседи до одного ожидали бабушкиной смерти и спорили, кому достанется дом. За бабушкой ухаживали многие соседки, но наиболее вероятной претенденткой была Гандзя с золотыми зубами и огромными красными руками. Она ласково называла бабушку «Иванна» и всячески ругала Гришу. Другая соседка с огромной бородавкой на носу приходила каждый день и приносила бабушке супчику. У этой соседки был сумасшедший сын. Он, когда не был в дурдоме, постоянно сидел на завалинке и смотрел вокруг прищуренными хитрыми и злобными глазками. Она, каждый раз, проходя мимо, все время говорила: «Смотришь? Ну смотри, смотри, а то я тебе!» Сын сжимался и втягивал голову в плечи. Приходя навестить бабушку, она жарко шептала Марусе: «Не упускай из рук хату, хата добра, баба помре скоро, хата денег стоит, а с деньгами усе тебя любить будут, и усим потрибна будэш.» Маруся покорно кивала головой. Ей было тоскливо и хотелось уехать, но было неясно, что же делать с бабушкой. Никто не соглашался ухаживать за ней просто так, все хотели дарственную на хату. Гандзя тоже требовала этого. У нее было два женатых сына с детьми и муж, который любил выпить. Мужа звали Мыкола, он был толстый, с багровой рожей и маленькими глазками, с плавными вкрадчивыми движениями. Они долго разъясняли Марусе, почему им обязательно нужна дарственная на хату, и рассказали страшный случай, когда один мужик ухаживал, ухаживал за одинокой старушкой, а, когда она, наконец, умерла, понаехали ее родственники и выгнали его из хаты, и даже спасибо не сказали, и остался он на улице. Фамилия Мыколы и Гандзи была Козлюки. Бабушка сказала Марусе, что согласна подарить хату Козлюкам, и они пришли договариваться насчет дарственной, они хотели, чтобы все было по-душевному, по-родственному, и чтобы бабушка отдала им сразу все, даже часть хаты их не устраивала.

«Сволочи, — думала Маруся, — хоть тысяч пять могли бы дать, а то бабушка ведь все равно долго не протянет.»

Но бабушка не собиралась умирать. Она строила далеко идущие планы, и ее желтые глаза загорались.

Гриша же был погружен в свои воспоминания. Он не обращал внимания на все, что происходило вокруг. У Гриши с детства была мечта — поступить на работу в КГБ. Он знал, что те, кто там работает, обладают неограниченной властью, и их все боятся, и можно всегда многозначительно сказать: «Ну хорошо же, у вас могут быть большие неприятности!», и все сразу начинают шестерить и бегать вокруг тебя.

Когда он учился в школе, он составлял досье на всех учеников своего класса и записывал на магнитофон телефонные разговоры с ними. Правда, в записях оказался сплошной мат, и их пришлось стереть. Никакой ценности для КГБ они не представляли. Так, по крайней мере, казалось Марусе. Еще он показывал Марусе досье на своего лучшего друга Николяса. Там были клочки бумажек с непристойными рисунками и надписями и даже одна порнографическая открытка, и фотография самого Николяса с перекошенным лицом.