Анастасия. Вся нежность века (сборник) - Ян Бирчак

Юровский строго:

– Я тебя предупредил! Если язык распустишь, пеняй на себя!

Юровский оставляет телефонный аппарат в покое, выбегает во двор и командует:

– Автомобили к отправке!

Он залезает в кабину грузовика рядом с водителем. Машина трогается с места. Следом появляется второй грузовик, в него запрыгивают солдаты, и обе машины с погашенными фарами, тихо фырча моторами, отъезжают.

На воротах со стороны улицы остается белеть табличка: «Домъ особаго назначѣнія». Бесшумно раскачивается на петлях выбитая кем-то впопыхах калитка. Над ней на забор садится какая-то пичуга и, расправив грудку, заливисто выводит рулады в предутренней тишине.

Июль 1918 года В дороге. Собачка

Яркое солнечное утро в Зауралье. Только что прошел небольшой летний дождь. На глухой лесной дороге, тянущейся среди холмов и перелесков, блестят неглубокие лужи. В утреннем воздухе чувствуется свежесть.

Издали движется знакомая телега с мужиком. Это распространенная в Сибири так называемая кошева – глубокий, вроде корзины, плетеный воз. Едет не слишком быстро, чтобы не растрясти княжну, что дремлет в телеге, укрытая старым полушубком. Возница то и дело оглядывается на нее. С предосторожностями подъезжает к развилке, осматривается, едет дальше. Дорога пустынна.

После одного из поворотов на мокром грунте начинаются четкие следы от автомобильных шин. Становится очевидно, что по дороге недавно проехала целая колонна – тяжело груженные грузовики, повозки.

Мужик приостанавливается, внимательно вглядывается в следы протекторов. Он догадывается, что это за следы. Когда телега въезжает на пригорок, возница оглядывается, и почти у горизонта вместе с ним мы можем разглядеть два удаляющихся грузовых автомобиля, несколько повозок, уходящих в противоположном от наших путешественников направлении. Он долго смотрит в их сторону, снимает шапку, крестится. Поправляет что-то на возке, где разметалась княжна, тихо едет дальше.

Впереди на дороге, чуть ближе к обочине, что-то невнятно белеет. Возница спрыгивает на землю, осторожно подходит. На дороге лежит выпавшая из кузова грузовика закоченевшая беленькая собачка с распущенным, темным от крови розовым бантом. Постояв над ней, он берет собачку на руки и, оглядываясь, чтоб не очнулась княжна, укладывает ее под ближайшую елку, загребает опавшими листьями. Сверху кладет бантик.

Возвращается к телеге, потихоньку трогает. Снова пустынная лесная дорога. Возница мычит себе под нос ту же песню-стон.

Июль 1918 года. Сибирь На заимке

Вечереет. На бледном небе распускаются первые крупные звезды. Посреди леса на вырубке просторно расположилась большая пятистенная изба из темных, кое-где замшелых бревен, тут же неподалеку разместились хозяйственные постройки. Над бревенчатой банькой курится тонкий прозрачный дымок. За избой высится несколько стогов сена, добротно укрытых от дождя. Все здесь сделано прочно, основательно, на века…

На высоком дереве на краю вырубки устроено нечто вроде логова или смотровой площадки, куда ведет приставная лестница. Вверху что-то шевелится, возится, и вскоре мы понимаем, что там пристроился здоровенный детина с охотничьим ружьем.

Он держит кого-то на мушке. Камера следует за прицелом, и мы видим, что на мушке – наш мужик с телегой.

Дорога совсем пропадает в чаще, и мужик в сумерках едет уже наугад, минуя частые островки мелкого кустарника. Вскоре он останавливает лошадь, встревоженно осматривается и громко кричит:

– Пантелей Кузьмич, не балуй! Это я, не признал, что ли?

Пантелей ловко скатывается с дерева, идет навстречу, опустив ружье. Теперь можно увидеть, что ему хорошо за сорок, он осанист, крепок, держится степенно и с достоинством. Одежда на нем добротная и чистая, широкое крестьянское лицо украшает окладистая борода, густо тронутая сединой.

– Признал, не признал, а сторожкость не помешает. Ишь, как вырядились, ваш-ш сокоблагородие, поди тут признай! – вместо приветствия приговаривает Пантелей Кузьмич, с удивлением разглядывая гостя со всех сторон. И затем меняет тон:

– Ну, привез, что ли, княжну-то?

Оба отходят от телеги, чтобы их разговор не был слышен княжне.

– Привез, конечно. Ты не очень-то ее собою пугай, Пантелей.

– А что ж ее теперь испугает, после всего-то?

– Да не знает она ничего о том, что с семьей случилось… Я ее до всего этого, заранее увез. Она, пожалуй, думает, что я ее как разбойник какой выкрал.

– Вот те на! Для себя, для услады своей, али для выкупа? – смеется Пантелей.

– Ты еще мне тут остришь! Пусть думает, как хочет. Все же лучше, чем ей правду о семье узнать.

– А я что? Я, как скажешь, полковник. Буду нем как рыба. А Устинья-то моя и вовсе ничего не поймет. Ей сказано барышню обхаживать, она и рада. Уж и баньку гостям истопила.

В дверях в избу вырисовывается баба корякской внешности с плоским широкоскулым лицом. Она молча застывает на пороге, скрестив на животе под передником большие лопатообразные руки.

– Веди царевну в избу-то, небось, несладко ей там, в кошеве, с непривычки.

– Мне сразу назад надо, Пантелей Кузьмич… Как бы не хватились. А за ней смотри хорошенько, а то она все вырваться норовит и сбежать.

– Господи, куда бежать-то? Тайга кругом непролазная, зверя полно, сгинет в момент. Нешто полоумная какая?

– Говорю, смотри хорошенько, не ровен час, и ее хватятся.

– Ты меня-то не учи, ваше высокоблагородие. В тайге-то я ученый. А слово твое соблюсти – для меня первое дело на свете. После, как ты меня от верной смерти спас, Устинья за тебя каждый день по три раза молится. Вон, спроси у нее, – Пантелей кивает на застывшую в дверях Устинью. Почувствовав, что речь идет о ней, Устинья на всякий случай издали низко кланяется в их сторону.

– Не переживай, господин полковник. Надежнее, чем у меня, девке нигде не будет, – продолжает Пантелей. – Только что дальше? К нашей таежной жизни их царской породе никак невозможно привыкнуть. Что дальше, полковник, сколь ее томить тут будешь?

– Не спрашивай, Пантелей Кузьмич. Не береди душу. Сам не знаю, как оно все теперь повернется. Пусть немного поуляжется, а потом, думаю, путь один – вывозить ее надо отсюда, за границу. Уж и не знаю, как получится – морем ли, сушей, через Польшу, через Финляндию – как сложится. Вывозить, спасать надо. Пусть чужбина, но ведь и жизнь ее теперь, как свеча молитвенная, весь свет наш, вся Россия наша – теперь в ней.

– Эк ты загибаешь, полковник. А здесь тебе что – не Россия, что ли? Всех не переправишь, ни в каких парижах места не хватит.

Они подходят к телеге.

– Пойдем, красавица. Погостишь у нас со старухой, пока все образуется, – стараясь придать больше мягкости голосу, наклоняется над кошевой Пантелей Кузьмич.

Кошева пуста.

Оба молча переглядываются.

– Далеко не уйдет!

Мужчины, не теряя времени, бросаются на поиски по разные стороны повозки.

Полковник долго ломится напрямик сквозь кусты, пока не замечает белые клочья юбки на ветках. Вскоре впереди тоже слышен треск ломающихся веток. Вот уже видна и сама княжна.

– Анастасия Николаевна, зачем вы так? Остановитесь! Поверьте, я не враг вам! – кричит на бегу полковник, нечаянно обнаруживая свой чистый петербургский выговор, который разительно не соответствует его мужицкому виду. Но княжна в смятении не обращает на это внимания.

Теперь он быстро догоняет Анастасию.

– Да кто вы такой, кто вы вообще такой, что смеете распоряжаться моей судьбой?! Уж лучше смерть принять, чем с вами…

– Чем со мной что? Что – со мной? – переходит он с крика на шепот, крепко, как когда-то в Царском Селе, держа ее в кольце своих рук.

Она отбивается, царапается и в какой-то момент хватает его за бороду. В пальцах у нее остается изрядный клок бороды. Анастасия от испуга то ли охает, то ли стонет и, теряя сознание, начинает оседать у него в руках.

Через время уже в полной темноте полковник выносит белеющую платьем бесчувственную княжну на поляну и заносит ее в дом.

Лето 1918 года. Екатеринбург Особый отдел

У высокого крыльца двухэтажного «казенного дома» на стене прикреплена наспех сделанная табличка «Уральский совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов». То и дело входят и выходят разные озабоченные люди, в основном красноармейцы. Возле подъезда дежурит автомобиль, привязана чья-то лошадь под седлом. Несколько солдат курят прямо на крыльце. Дверь на тугой пружине немилосердно хлопает каждый раз, как пушечный выстрел. Никто не обращает на это внимания. Только лошадь дергается от хлопков.

В коридорах – та же картина. На стене косо болтается портрет какого-то еще царского сановника – и некому ни снять, ни поправить. У одного из кабинетов, где приколот листок с надписью «Особый отдел», на колченогом стуле в ожидании вызова раскачивается наш Васяня. Он уже держится скромнее, выбрит, подтянут, чуб упрятан под фуражку, в глазах появилось осмысленное выражение, даже какая-то задумчивость. Из кабинета выходит военный в офицерской гимнастерке без знаков различия: