На пустом месте - Дмитрий Быков

Как-то я спросил у Новеллы Матвеевой: «Способны ли вы объективно относиться к тем, кто вас недолюбливает, а то и прямо ненавидит?» – «В молодости пыталась,- ответила она,- но потом я задала себе вопрос: с чего бы им меня ненавидеть – ведь ничего ужасного я, кажется, не делаю? И я перестала относиться к ним объективно, потому что они того не заслуживали». Так и здесь: если у представителей целого класса, пусть самого имущего, растленного и изнеженного, появляется сознание обреченности, раз миллионы непохожих людей, объединенных по сомнительному признаку, обречены,- стало быть, катастрофа вселенского масштаба действительно близка.

Ленин и Блок, безусловно, принадлежали к этому обреченному классу и несли в себе все черты вырождения российского дворянства. Они по-разному интерпретировали сигналы, которые с одинаковой чуткостью улавливали,- но выводы делали схожие: гибель близка, она заслужена, ее надо приветствовать. «Более, чем когда-нибудь, я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя – не переделает никакая революция»,- под этими блоковскими словами (письмо матери из Милана, июнь 1909) Ленин подписался бы охотно – сделав исключение разве что для «революции»; конечно, Блок в своем отрицании был радикальней, но ведь и он в 1918 году, счастливейшем для обоих, поверил, что явится «нечто новое, равно не похожее на строительство и разрушение» (из письма к Маяковскому).

У них много общего – даже и биографически: дурная наследственность со стороны отца (Ульянов унаследовал атеросклероз и мигрени, Блок – приступы безумия), нежная привязанность к матери, ранний и страстный интерес к литературе, первоначальный выбор профессии, от которой оба отказались (и Ленин, и Блок учились на юристов, но быстро охладели к праву как к явной и казуистической условности), германофильство (только Ленин боготворил Гегеля и Маркса, а Блок – Канта, но Гейне нравился обоим), странная и не особенно счастливая моногамия (у обоих случались бурные увлечения на стороне, но брак оставался священен). Боже упаси, я не провожу параллелей между Надеждой Константиновной и Любовью Дмитриевной – хорош был бы Ленин, сочиняющий о Прекрасной Даме,- но некий единый кодекс налицо. (Добавьте слухи о множестве ленинских связей с проститутками – такую версию тиражировал В.Тополянский, пытаясь обосновать ленинский сифилис.)

Кстати об этом сифилисе: о нем столько понаписано, в том числе и серьезными исследователями – А.Эткиндом, в частности,- что возражать трудно, хотя никаких клинических данных о блоковском сифилисе уж точно не сохранилось; главный аргумент – то, что его лечили ртутной мазью, но ртутной мазью кого только не лечили – от кожных высыпаний, от повышенной нервности, от тех же мигреней… Версия о ленинском сифилисе тоже более чем сомнительна – медицинских данных нет; израильский врач Владимир Лернер, опубликовавший статью на эту тему в «Европейском неврологическом журнале» за 2004 год, лишь пересказывает старые слухи о том, что Ленина пользовали сальварсаном. Оппоненты охотно эту сплетню подхватывали – Ленин и Блок в сознании современников оставались столь чисты, субъективно непогрешимы, что надо было обязательно стащить обоих с пьедестала, приписать любой грязный мотив или извращение; Роман Гуль растиражировал бред о том, что под «Ночной фиалкой» в блоковском словаре понимается клитор, что это был его фетиш, и к петербургским проституткам он хаживал именно ради его стимуляции; по-моему, эта версия характеризует более Гуля, нежели Блока.

Интересно, что обоих страстно, до судорог, ненавидел Бунин – здесь у них тоже соперников не было: к прочим современникам, вроде даже прожженного А.Толстого, он был снисходителен. Здесь ненависть до-рассудочная, онтологическая,- и, само собой, именно Бунин громче других обзывал Ленина «сифилитиком с зеленой жижей вместо мозга». Нормальная тактика: самых чистых вывалять в самом грязном. Но проявления их предсмертных болезней действительно были похожи – и окончательных диагнозов до сих пор нет; с Лениным все более понятно – обширный наследственный атеросклероз,- но как он при таком атеросклерозе умудрялся до марта 1922 года бешено работать, да и в ноябре 1923-го начал восстанавливаться, понять решительно невозможно. Думаю, и Ленин, и Блок – примеры удивительной, редкой зависимости физического состояния от душевной жизни: у обоих все настолько определялось умонастроением, что собственно физические причины отходили на второй план. А симптомы у них были сходные: сначала – сильное, страстное раздражение, приступы неудержимой злобы (вспомним блоковскую дневниковую запись о том, как он беспричинно толкнул маленького мальчишку на улице), потом – мучительные головные боли, полный упадок творческих сил. Потом – провалы в памяти, забывание слов, глубочайшая депрессия, нервное истощение. Внезапные и необъяснимые скачки температуры. Головокружения, тошнота, резкие боли во всем теле. Наконец – безумие: Блок умер сумасшедшим, никого не узнавая и не переставая кричать днем и ночью, а фотографии Ленина с идиотически выпученными глазами и блаженной улыбкой обошли весь мир. Оба умерли от главного в жизни разочарования – от того, что «обманула та мечта, как всякая мечта».

Мне возразят, конечно: а как же ленинские бесчисленные «расстрелять», как же его отчаянная тяга к насилию, разрушению, чуть ли не садизму? Но ведь и Блок ценил человеческую жизнь не слишком дорого, ведь и он, узнав о катастрофе «Титаника», обрадовался, что «есть океан», ведь и у него есть запись о душащей, беспричинной ненависти к буржуа за стеной – «гнусно мне, рвотно мне, отойди от меня, Сатана». Ведь не Ленин, а Блок написал: «Пальнем-ка пулей в святую Русь, в кондовую, в избяную, в толстозадую». Трудно сомневаться – это его собственные слова. «Интеллигенция и революция» – статья, в которой жестокость смотрит из каждой строчки: где ему было жалеть других, когда он себя не пожалел? Человек, одержимый идеей «Возмездия», всегда начинает с себя – и в случае Блока это вполне естественно, ибо он – классический последний представитель рода, плод вырождения: более чем символична его бездетность. Но бездетен был и Ленин – тоже последний, тоже никого после себя не оставивший; и тут-то аналогия может оказаться полезной – его полное равнодушие к чужой жизни диктовалось тем же самым эсхатологическим мироощущением.

Блок и Ленин были врожденными максималистами – никаких полумер, гибель так гибель; в этом смысле русский коммунизм был таким же порождением вырождающегося дворянства, как и русский символизм. Блок это понимал – и инстинктивно к нему потянулся, почувствовав, что только большевики сумеют все разнести до основания (были у него и эсеровские симпатии, но он, кажется, не очень хорошо отличал эсеров от большевиков – тут начиналась «политика», которую сам он называл «Маркизовой лужей»).

Гипотетическая встреча Ленина и Блока, скорей всего, не привела бы ни к чему – они бы элементарно не нашли общих тем; но могли бы почувствовать нечто большее, важнейшее, чем любые темы. Ведь и с Леонидом Андреевым Блоку не о чем было говорить – кроме коммунизма или развороченной мостовой; но для символиста главное всегда за словами. По крайней мере абсолютная человеческая чистота, прямота, бескорыстие – черты, которые могли бы Ленина в Блоке и привлечь, как привлекали в Горьком. Интересно, что он в них обоих – в Блоке и Ленине – видел и подчеркивал эту абсолютную прямоту и честность. Тоже, между прочим, черта вырождающихся или гибнущих классов: «Мы будем гибнуть откровенно».

У Блока о Ленине всего две записи в дневнике: «Ленин ранен», «Ленину лучше». Стихов о нем, в отличие от Брюсова, он не писал - потому что понимал, что не в нем дело: стихия. Ленин тоже терпеть не мог гимнов в свою честь. У него о роли личности было представление адекватное. О Блоке у него нет ни одного высказывания. Что до якобы непосредственной вины Ленина в гибели Блока – это тоже миф: разрешение на выезд в Финляндию было получено, да поздно. В том, чтобы везти Блока в хорошую европейскую санаторию, было не больше смысла, чем в перемещении Ленина под Москву, в Горки. «Противоядие против Цезаря?» – возмущался Калигула. Лечение от истории? От России?

Есть у них некое сходство даже и на внешнем, самом поверхностном уровне: Ленин ведь не всегда был лыс – у него, как и у Блока, были светлые кудри; у них и почерка похожи – быстрые, с выраженным правым наклоном, с характерными «д» хвостом вверх, с некоторым мельчанием букв к концу строки… Оба выглядели крепкими молодцами, пышущими здоровьем,- и оба разрушились, превратились в труху за какой-то год, причем почти одновременно: Блок – с весны до лета. 1921 года, Ленин – год спустя. До него, вероятно, медленнее доходило. Ужас был в том, что в результате величайшей катастрофы получилось «все то же самое», только хуже. Напрасна была и стихия, и многолетняя преданность ей, и ожидание, и призывание ее. Кстати, Ленин, которого Слепакова так точно назвала «бухгалтер мятежа», был в высшей степени подвержен азарту и революционному восторгу, и так же любил стихию, как Блок,- чего стоит одно это потирание рук и радостное картавое повторение слова «драчка, драчка». Вовсе не так уж рационален был этот любитель переворотов, и не одной революционной тактикой вдохновлялся – на одном рационализме невозможно свернуть такую махину дел, какую он ворочал в восемнадцатом-девятнадцатом. Он любил этот энтузиазм в себе и радовался ему в других – отсюда и детский восторг по поводу субботников. Больше того: растворение в массе тоже доставляло ему известную радость – но тут уж скорей говорила традиция, народничество отцов, верность четвертому сословью: Ленин таскал со всеми бревно, Блок нес со всеми дежурство. И когда он прохаживался во время этого недельного дежурства у ворот своего дома на Офицерской, его позабавил прохожий, мрачно состривший: «И каждый вечер в час назначенный, иль это только снится мне…»