Сценарий фильма «Зеркало» - Андрей Тарковский

Кого Вы больше любите? Своих внуков или детей, когда они были детьми? До того, как у Вас родился первый ребенок, Вы любили детей? И хотели их иметь? Был ли в Вашей жизни такой человек, с которым Вам хотелось бы сойтись ближе, но по тем или иным причинам этого не произошло? Кто он мужчина или женщина? Хочется ли Вам прожить жизнь заново? И так ли Вы ее прожили? Не жалеете ли Вы о поступках, которые определили дальнейшую Вашу жизнь? Скажите, пожалуйста, Вы часто вспоминаете о своей матери? Или об отце? И вообще о своем детстве? Если бы, как в сказке, исполнились три Ваших желания, чего бы Вы попросили? А для себя? Что Вы помните о войне в Испании?

Они говорили одновременно, так что трудно было разобрать отдельные слова. Было это летом, в открытом кафе на перекрестке Столешникова переулка и Петровки. Четверо мужчин и одна женщина — испанцы. Среди водоворота летней толпы, жары, приезжих, атакующих магазины, в углу маленькой площади под тентом сидели сорокалетние люди в темных костюмах. Перед ними стояла начатая бутылка красного вина и маслины. Двое мужчин, перебивая друг друга, рассказывали о своей недавней поездке в Испанию.

— Мы с ним поспорили… Я ведь точно помню — здесь была католическая школа, а напротив дом тети Анхели. Я же помню… — Ты говорил, что справа был гараж… А там нет никакого гаража. — Мы входим… четырнадцать ступеней налево. Почему-то их шестнадцать. — Открывают совсем незнакомые люди. — Хулио, это же ее племянник! Она совсем слепая стала, не может жить одна. Бог мой, она узнала меня! Понимаете, она узнала меня. По голосу. А как можно узнать по голосу, я уезжал — мне было двенадцать лет. — Знаете, равиоли, это оказывается вроде наших пельменей… — Дяди Алонсо уже нет… Игнасио умер в прошлом году… О, вы бы посмотрели на моих внуков! Да, да, внуки. У меня был двоюродный брат, он теперь работает в Гамбурге, он гораздо старше меня, так у него уже внуки, значит они и мне тоже внуки… Бернардико… Томас… — Обычный свет, знаешь, в проеме улиц, он совсем другой. Лимонный какой-то… У меня в Бильбао никого не осталось, вы же знаете… Один дедушка — боже мой, у него табачная лавка, так он смотрит на меня, как на нищего. Сам звал и сам же боится написать на меня завещание. Вы бы посмотрели на него — это просто разбойник. Хотя ему уже девяносто лет. А старухи так и сидят перед дверями на табуретках. Единственное ласковое слово в нашем доме я услыхал от старухи Аррилагой. «Вы будете похожи на свою мамашу, располнеете к сорока годам…» А мне уже сорок шесть. — Нет, сейчас живут лучше. В общем, неплохо… туристы, немцы западные, американцы. Ты ведь знаешь, мы видели Гомеса, футболист, у него машина. Но я бы не смог так жить… Он подает мячи на тренировках, вроде как у нас мальчишки на «Динамо»… — А вино… Разве это вино!.. Это Мытищинский плодоовощной комбинат. В Сан-Себастьяне в каждом кафе написано: «О политике не говорите, а когда уходите, платите…» Да, конечно, говорят… Видел, видел Долину Павших. Крест в полтораста метров… Грандиозно выглядит. А в соборе, под мозаикой восемьдесят тысяч… — Восемьдесят пять… — Восемьдесят пять тысяч республиканцев. — Там же не только республиканцы, но и мятежники, франкисты. Это вообще памятник гражданской войне. — Но строили его политзаключенные. Как рабы. Девятнадцать лет строили… — А Матео по-прежнему пишет там стихи для листовок. Говорят, он в подполье.

— Странное ощущение в первое утро. Еще не открыл глаза, а в уши лезет испанская речь. Только испанская… Все окна открыты, базарный день… И голоса, голоса… Так медленно, не торопясь, они идут на базар. Я уткнулся в подушку, чтобы не слышать, как будто ничего не было. Мне девятнадцать лет, мать пошла на базар за зеленью… Женщина с распущенными волосами резко встала, отвернулась, замерла на секунду и бросилась прочь из кафе. Один из мужчин побежал за ней.

— Лючия, Лючия! — кричал он, не обращая внимания на оборачивающихся людей. — Что с тобой?.. Ну, перестань, перестань. Ты думаешь, мне не хочется зареветь? Лючия!

Женщина уткнулась лицом в его плечо. Он был небольшого роста, лысоватый, и она рослая и красивая женщина.

— Мы не могли бы жить там, — продолжал он. — Это уже другое. Это, в общем-то, воспоминание… Ну давай поговорим, скажи что-нибудь, только не плачь… У нас дети, которых ничего не связывает с Испанией. Но мы здесь свободные люди, мы давали с тобой клятву, тогда, детьми… Помнишь?.. Что мы вернемся.

— Когда, когда? — смогла только выговорить Лючия.

— Ну хорошо, уезжай тогда в Мадрид, вдруг закричал он. — Уезжай! Куда ты пошла?

Лючия решительно двинулась к очереди, ожидающей открытия мехового магазина.

— Куда ты мчишься как угорелая?

— Я заняла очередь. У Алонсо нет зимней шапки. Говорили, будут после обеда…

Некоторое время они стояли в толпе молча, потом Лючия тихо сказала, отвернувшись: 

- Не могу… И уехать не могу, и…

- Но мы же поклялись… поклялись вернуться в Мадрид… В наш Мадрид… В наш… — Он произносил эти слова, как заклинание, не обращаясь ни к кому, кроме себя. Они звучали и как вопрос, и как суть смысла всей их жизни.

Не торопясь разворачивался к Одесскому причалу теплоход «Орджоникидзе», испанские пионеры облепили поручни, окна, надстройки корабля. Марш интербригад звучал и на палубе, и на пристани. Никогда не затихающий марш…

И снова я иду мимо разрушенной баньки, мимо редких деревьев по Завражью. Все так же, как и всегда, когда мне снится мое возвращение. Но теперь я не один. Со мной моя мать. Мы медленно идем вдоль старых заборов, по знакомым мне с детства тропинкам. Вот и роща, в которой стоял дом. Но дома нет. Верхушки берез торчат из воды, затопившей все вокруг: и церковь, и флигель за домом моего детства, и сам дом. Я раздеваюсь и прыгаю в воду. Мутный сумеречный свет опускается на неровное травянистое дно. Мои глаза привыкают к этой полумгле, и я постепенно начинаю различать в почти непрозрачной воде очертания знакомых предметов: стволы берез, белеющих рядом с развалившимся забором, угол церкви, ее покосившийся купол без креста. А вот и дом… Черные провалы окон, сорванная дверь, висящая на одной петле, рассыпавшаяся труба, кирпичи, лежащие на ободранной крыше. Я поднимаю голову и ищу поблескивающую поверхность воды и сквозь нее тусклое сияние неяркого солнца. Надо мной проплывает дно лодки. Я развожу руками, отталкиваюсь от подавшейся под ногами проржавевшей крыши и всплываю на поверхность. В лодке сидит моя мать и смотрит на меня. И у нас обоих такое чувство, словно мы обмануты в самых своих верных и светлых надеждах. Неторопливая, трепетная радость возвращения медленно, словно кровь у смертельно раненного, вытекает из нашего сердца, уступая место горькой и тоскливой опустошенности. До нас долетает низкий и хриплый гудок парохода… Не стоило приезжать сюда. Никогда не возвращайтесь на развалины — будь то город, дом, где ты родился, или человек, с которым ты расстался. Когда построили Куйбышевскую ГЭС, Волга поднялась, и Завражье ушло навсегда под воду…

Помните ли Вы свой самый счастливый день? Расскажите о нем, пожалуйста, А самый печальный или странный? Какова, по-вашему, цель искусства? Какое Ваше самое любимое дерево? Почему? Каким бы Вы хотели видеть своего сына? Вы желали бы ему другой судьбы? Вы любите бокс? Наверняка Вы не любите драки, но был ли когда-нибудь в Вашей жизни такой случай, когда Вы сочли, что удар был нанесен справедливо и другого выхода не было? Вы считали себя красивой в молодости? За Вами многие ухаживали? Завидовали ли Вы когда-нибудь красоте другой женщины? Как Вы относитесь к умным, незаурядным, но некрасивым женщинам? Не кажется ли Вам, что нравы сегодняшней молодежи слишком вольны? Что бы Вы считали для себя сейчас самым большим несчастьем? Считаете ли Вы, что «эмансипированная» женщина — это хорошо? Или плохо? Как Вы относитесь к мнению Толстого, что это гибельно для существа женщины, ее отличности от мужчины? Вы считаете себя общественным человеком? Не обязательно в смысле общественной работы. Что Вы подразумеваете под словом «народ»? Как Вы соотноситесь с ним, что такое для Вас служить народу, быть его частью? Что для Вас болезненнее, труднее: горе народа или горе ваших близких? Вы никогда не были на ипподроме?

Ипподром ревел… До финиша оставалось не более тридцати метров, но лошади шли по-прежнему кучно. Жокеи в ярких разноцветных камзолах, приподнявшись на стременах, «раскачивали» лошадей, и казалось, что еще секунда, и кто-нибудь из них с размаху опрокинется вперед. Немолодая женщина рядом со мной крикнула: «Бригадочка!»… Я оглянулся — моя сестра, которой минуту назад все это было неинтересно, от возбуждения вскочила с места. Ее сын — худой черноглазый мальчик — казался испуганным. Вот-вот должен был дарить колокол. Я повернулся, чтобы узнать кто же все-таки выиграет скачку, и неожиданно увидел мать.