Последний из ушедших - Баграт Шинкуба

Все ждали, что ответит на это Хаджи Керантух, и никто не знал, что он ответит.

— Не беспокойся о нас, господин генерал, — стараясь возвысить голос как можно громче, чтобы его как можно дальше слышали, сказал, почти крикнул Хаджи Керантух. — Никто еще не измерял храбрость людей их числом! Но у нас достаточно и оружия, и людей, которые умеют носить его. А если у нас не хватит воинов, мы кинжалами распорем животы своих беременных жен и добудем новых воинов из их утробы!

Сказав это, Хаджи Керантух посмотрел в мою сторону и крикнул: «Лошадей!» — так сердито, словно я был в чем-то виноват.

Генерал ничего не ответил, только пожал плечами и посмотрел на владетельного князя Абхазии, будто хотел сказать ему: «Ну как, теперь и ты убедился, что из этого ничего не могло выйти?»

Но Хамутбей Чачба не двинулся с места под этим взглядом. Он все еще не хотел уходить и стоял, скрестив руки на груди.

Генерал с нетерпением взглянул на него, но он и тут не двинулся с места, а, продолжая стоять все так же, скрестив руки на груди, вдруг медленно и тихо обратился к нашему предводителю:

— Мой молочный брат Хаджи Керантух, я еще раз прошу тебя выслушать меня. Никому из нас не подобает спешить, когда приходится делать выбор между жизнью и смертью. Прежде чем снова обнажать шашки, подумай о том, что война в Дагестане кончилась, что она кончилась и в Чечне, и повсюду на Северном Кавказе. Кавказ стал владением русского императора, а те, кто не согласились с этим, переселяются за море, где, как я думаю, их не ждет ничего хорошего. Все равно впереди — мир. Такой или другой, хороший или плохой, но мир. И он все равно наступит на всем Кавказе. Может быть, убыхи, стоя сейчас по колено в крови, чужой или своей, еще не успели понять, что война иссякла, что она кончается, что, если они будут продолжать эту войну, они в конце концов убьют самих себя! Кто их толкает на это безумие, чужая рука или чужой язык?

Мой молочный брат, я прошу тебя ради памяти моего воспитателя Хаджи Берзека, сына Адагвы, ради того, кто многие годы предводительствовал убыхами, дай мне возможность приехать к вам. Пошли гонцов и созови самых мудрых людей своего народа. В назначенный тобой день я приеду один, без генерала, давай выслушаем вместе и меня, и тебя, и их. Что ты ответишь мне на это перед тем, как мы с тобой расстанемся?

— Раз ты попросил меня об этом во имя памяти Хаджи Берзека, сына Адагвы, и связал меня этой просьбой по рукам и ногам, приезжай к нам и выслушай мнение народа, молоком которого ты вскормлен. Но приезжай не позже конца следующей недели. Мы не можем долго ждать тебя. Прощай!

Хаджи Керантух приложил руку к сердцу, на мгновенье склонил голову и быстро пошел к лошадям.

Оглянувшись, я еще успел увидеть, как генерал и владетельный князь Абхазии садятся на паром. Это, наверно, заметили и на том берегу: оттуда донесся барабанный бой, солдаты поднимались из-под деревьев, где они отдыхали, и строились в ряды.

А мы во главе с Хаджи Керантухом уже сидели на конях. Он поднял кверху нагайку, и в ту же секунду пронзительно затрубила труба. Это был сигнал, который значил, что переговоры о перемирии прерваны и все, кто носит оружие, должны снова держать его наготове, — так говорила труба.

Как убыхи встретили своего молочного брата

Я сам не видел своими глазами всего того, о чем хочу рассказать тебе, но об этом приезде Хамутбея Чачбы так много говорили в народе тогда и так часто вспоминали потом, уже в изгнании, что я вычерпаю тебе из пересохшего колодца моей памяти все, что осталось там на дне.

Мой дорогой Шарах, тебе важно знать об этом все, что я помню, все до последнего слова. Потому что тот день, когда в страну убыхов приехал их молочный брат Хамутбей Чачба, наверное, был самым последним днем, когда нам еще не поздно было сделать другой выбор, чем тот, который мы сделали…

В тот вечер Зауркан действительно вычерпал для меня из колодца своей памяти все, что спустя три четверти века осталось там на дне и было связано с событием семидесятипятилетней давности, с приездом Хамутбея Чачбы в страну убыхов.

Я успел уже заметить и оценить необычайную цепкость памяти Зауркана в тех случаях, когда он вспоминал о том, что видел своими глазами и слышал своими ушами. Но в данном случае дело было не так, и он сам счел нужным предупредить меня об этом. И в самом деле, в его памяти сохранилось не событие, о котором он рассказывал, а только обрывки слухов, распространившихся об этом событии, и обрывки сложившихся вокруг него легенд и песен. Поэтому в данном случае, изменив своему обыкновению, я не буду приводить речь Зауркана, а расскажу об этом событии все, что, изучая эту особенно интересную для меня страницу истории абхазцев и убыхов, я узнал из самых разных источников, еще до своей поездки к Зауркану. И пополню все это лишь некоторыми подробностями из его рассказа, теми, которые показались мне наиболее достоверными. И только в заключение дословно приведу самый конец рассказа Зауркана, при всей легендарности изложения опирающийся, однако, на совершенно точно установленный исторический факт.

Поездка владетельного князя Абхазии Хамутбея Чачбы к убыхам, о которой вспоминал Зауркан, была предпринята тем же летом, что и переговоры, в которых Хамутбей Чачба столь неудачно пытался взять на себя роль посредника.

Теперь ему предстояло ехать к убыхам, и, судя по тому, кого он взял и кого пытался взять с собой в эту поездку, он, очевидно, прекрасно понимал, насколько она важна не только для убыхов, но и для него самого, для его собственного положения в глазах нового наместника Кавказа великого князя Михаила Николаевича.

Неудача поездки к убыхам могла подорвать его и без того непрочное положение, и Хамутбей Чачба решил взять с собой к убыхам людей, преданных ему, влиятельных в Абхазии и, по тем или другим причинам, способных повлиять и на убыхов. Он взял с собой Емхаа Алгыда из Самурзакана, Гиргуала Чачбу из Абжуй и девяностолетнего Маана Каца из Бзыби, который, несмотря на свой возраст, продолжал оставаться советником владетельного князя по иностранным и вообще по всем наиболее сложным делам.

С одной стороны, казалось бы, брать с собой Маана Каца в эту поездку к убыхам было рискованно, потому что он, так же как сам владетельный князь, не раз за свою жизнь заодно с царскими генералами воевал и против цебельдинцев, и против садзов, и против убыхов, и сейчас его появление могло напомнить об этих старых и кровавых делах. Но, с другой стороны, ехать без него в этот опасный путь владетель считал еще более рискованным: дело в том, что сводная сестра Маана Каца, рожденная почти на пятьдесят лет позже него, была замужем за Хаджи Керантухом. Предполагалось, что это не только уменьшит опасность поездки, но и может помочь при переговорах.

Хамутбей Чачба хотел взять с собой еще двух спутников, захватив их по дороге, но это ему не удалось. Маршан Алмахсит из Цебельды предусмотрительно отправился на охоту, а князь Гечба Рашид из страны садзов, когда владетельный князь, проезжая мимо, послал за ним, сказался больным. О причине болезни догадаться было нетрудно: при мирном исходе дела Гечба не хотел в него вмешиваться, а при кровавом исходе, очевидно, стал бы на сторону Хаджи?ерантуха.

Владетельный князь понимал, что, если б эти двое поехали с ним, ему легче было бы склонить убыхов к мирным решениям, и мысль эта тяготила его всю дорогу.

Переехав реку Мзымту, всадники на своих отборных лошадях быстро двигались к северу. Слева от дороги то скрывалось, то снова показывалось море, и на одном из таких поворотов они заметили быстро отплывавшую от берега фелюгу.

Владетельный князь остановил коня и спросил догнавших его спутников, как они думают — чья это фелюга?

— Спешит уйти. Значит, не русская, — ответил Маан Кац, привстав на стременах, чтобы получше разглядеть фелюгу.

— Наверно, турецкие купцы, — сказал Гиргуал Чачба. — По правде говоря, Хаджи Керантух прав, должны же убыхи с кем-то вести торговлю.

— Опять привезли английское оружие, — сказал владетельный князь, глядя уже не на море, а на вьющуюся по холмам и терявшуюся в лесу тропинку.

По ней, вытянувшись в цепочку, поднималось десятка три вьючных лошадей, тяжело нагруженных оружием. Владетельный князь долго стоял, не трогаясь с места, пока последняя лошадь с оружием не скрылась в лесу.

— Плохо, очень плохо. Не знаю, кто платил за это оружие деньги, но народ убыхов заплатит за него кровью. Будет беда, — сказал Хамутбей Чачба.

Его спутники запомнили эти слова, расцененные ими как пророчество, во всяком случае, именно такими они и остались в рассказах стариков, записанных уже в двадцатых годах нашего века.

Владетельный князь Абхазии Хамутбей Чачба имел к тому времени звание генерал-адъютанта русской армии и был награжден несколькими русскими военными орденами. И то и другое он получил за то, что помогал царским генералам покорять горцев, которые не хотели быть ни под русской, ни под его княжеской властью. Направляясь к убыхам, он, конечно, меньше всего хотел напомнить им обо всем этом своей русской генеральской формой и орденами и поэтому ехал одетый запросто в дорожную черкеску, ехал как горец к горцам. Об этой подробности есть несколько свидетельств очевидцев. Они свидетельствуют также, что ехал он почти всю дорогу молча и в самом мрачном настроении, углубленный в какие-то тяжелые думы.