Варвар в саду - Збигнев Херберт

Портал украшен множеством изваяний, однако сильная рука архитектора крепко удерживает это декоративное богатство и подчиняет целому. Барельефы рождаются, как водовороты большой реки, но ничуть не утрачивают связи со стрежнем.

Над главным входом в овале нимба Христос во славе. Над ним полукругом толстая коса плотно сплетенных ангелов. Фриз апостолов. Справа процессия обретших вечное спасение, слева плотная приземистая толпа осужденных на вечные муки. Между колоннами, опирающимися на спины львов, иератические святые, словно вознесенные надгробные плиты. Все это вместе вдохновлено греко-римской и раннехристианской скульптурой.

Среди сцен из Ветхого и Нового Завета не без удивления обнаруживаешь Геракла. Что делает греческий герой на романском портале? Убивает немейского льва. Однако не надо воспринимать это как заплутавшуюся страницу мифологии.

Средневековье не знало жесткого разделения на эпохи. История рода людского была тканью, такой же плотной, как гобелен. В воображении и легендах герои далеких веков возвращались на землю, чтобы впрячься в новый труд на службе новой религии. Неутомимый Геракл сражается с грехом в обличье немейского льва.

Внутри собор — обитель покоя. Портал был песней о надежде и страхе; он вел в преддверье вековечной тишины. Центральный и боковые нефы узкие, что создает иллюзию высоты, но не бегства вертикальных линий в бесконечность. Свод замыкает полная арка — как радуга над землей. Дневной свет проникает сквозь небольшие окна в толстых стенах, однако в соборе не сумрачно. В нем есть какой-то внутренний свет, словно бы не зависящий от внешнего источника.

Посередине примыкающего с собору монастыря — двор. Крошечный, как прудок, самшитовый садик, окруженный галереей. Строили ее в XII и XIV веках, потому она наполовину романская, наполовину готическая, но романское окружение настолько сильно, что в первую минуту этой мешанины стилей даже не замечаешь.

Над тонко вырисованными аркадами возносятся массивные стены собора и тяжелая ступенчатая крыша монастыря. По всем правилам окружение это должно было бы задушить монастырский дворик, лишить его воздуха, сделать из него подобие облицованного колодца. И совершенно непонятно, как мастерам живого камня удалось превратить его крохотное пространство в сад, исполненный нежной легкости и очарования.

Скульптуры, украшающие галерею, имеют разную художественную ценность, но по меньшей мере несколько из них несомненные шедевры. Особенно св. Стефан, первый патрон собора, Гамалиил, нашедший его мощи, и св. Трофим. У этого греческого апостола прекрасное плоское лицо, окаймленное волной волос, приоткрытые уста и огромные мудрые глаза, навсегда западающие в память.

До конца XII века Арль был столицей Прованса. Собор Сен-Трофим — последнее сооружение периода процветания. Затем политический центр переносится в Экс, а Марсель экономически возвышается над давним своим соперником. С тех пор Арль всего лишь тихая сельская столица. Влажный ветер с моря и Камарга, болотистой дельты Роны, где пасутся стада диких лошадей и быков, обдувает город. Жаркое дуновение с Приморских Альп приносит аромат лаванды, душный зной и запах миндаля.

Никаких грандиозных событий. Император уже не приезжает в город. Зато календарь полнится праздниками, гуляньями, боями быков. В такие дни Арль оживает. Бульвар де Лис заполнен приезжими.

В последний день своего пребывания в Арле я пошел поклониться Мистралю.

Провансальцы вспоминают его с таким же теплым чувством, как и доброго короля Рене{42}, герцога Анжуйского, графа Прованского, последнего защитника независимости этого края. Он был типичным представителем средиземноморской расы. Покровительствовал искусствам, любил музыку, живопись, зрелища, писал стихи, был неплохим юристом и к тому же страстно увлекался математикой и геологией. Историки упрекают его за отсутствие политических и полководческих талантов. Но легенда такие мелочи во внимание не принимает. Провансальцы помнили и всегда будут помнить, что bon roi Rene[10] стал разводить на здешних виноградниках новую лозу — мускат.

Мистраль был сыном крестьянина, но власть его над Провансом была поистине королевской, более того, он заново вдохнул жизнь в этот край. Отец поэта читал только две книжки — Новый Завет и «Дон Кихот». Воистину надо было обладать верой странствующего рыцаря, чтобы извлечь из забвения задушенную семь веков назад великую поэзию трубадуров, к тому же написанную на языке, который был вытеснен из школ и учреждений и превратился в наречие простонародья.

Начинался провансальский ренессанс достаточно скромно. Созданный в 1854 году семью молодыми поэтами союз под названием «Фелибриж», несмотря на поставленные возвышенные цели, легко мог превратиться в компанию веселых почитателей кубка и вертела, если бы не гений и трудолюбие «фелибра Дивного Зрака» Фредерика Мистраля.

Его первая большая поэма «Мирей», изданная в 1859 году, была восторженно встречена не только друзьями, но и верховными литературными авторитетами Парижа. И это стало решающим фактором для карьеры поэта и судьбы движения. К тому же вступление Мистраля в литературу само по себе было явлением необыкновенным. В эпоху угасающего романтизма вдруг появляется поэт, представляющий собой воплощение романтических идеалов — народный, самобытный певец, да к тому же пишущий на языке, на котором была создана самая великолепная и блистательная лирика средневековья. Если бы его не было, его следовало бы придумать, как Оссиана{43}.

Именно самобытность, легкость и естественность «Мирей» определяют ее непреходящую ценность. «Я задумал завязать любовь между двумя детьми провансальской природы, различающимися социальным положением, а потом позволить этому клубку катиться по ветру среди неожиданностей, которые подстраивает жизнь…» Поэма эта, которую можно бы назвать крестьянским «Паном Тадеушем»{44}, представляет широкую картину трудов и дней, верований, обычаев и легенд провансальской деревни. Восторг критиков был так безмерен, что для сравнения с Мистралем из литературного пантеона извлекли великие имена Гомера, Гесиода, Феокрита и Вергилия.

Провансальский Вергилий писал не только поэмы, стихи и трагедии. Он также редактировал журнал «Провансальский календарь», переживший своего создателя, трудился над унификацией провансальской орфографии, а кроме того, является автором труда, над которым в наше время работал бы многочисленный штаб ученых. Два огромных тома in quarto (более двух тысяч страниц) носят название «Lou Tresor dou Felibrige ou Dictionnaire provencal-française»[11]. Но это отнюдь не обычный словарь, а настоящая провансальская энциклопедия, которая наряду с внушительным лексико-грамматическим материалом содержит исторические заметки, описание обычаев, верований и установлений, а также собрание загадок и пословиц.

Мистраль был не только замечательным поэтом, но и темпераментным общественным деятелем. Благодаря ему «Фелибриж» из кружка веселых литературных собутыльников превратился в организацию, целью которой стало сохранение языка, свободы и национального достоинства провансальцев. Демонстрация культурной особости все явственней и несомненней становилась политическим движением. По прошествии времени делается все, чтобы затушевать контуры этой борьбы.

В 1905 году потомок трубадуров Мистраль получает наивысшую литературную награду, но не из рук прекрасной владелицы замка, а в соответствии с завещанием изобретателя динамита. Нобелевскую премию он отдает на создание этнографического музея, посвященного Провансу. Музей до сих пор находится в Арле, в ренессансном дворце Кастельяне-Лаваль, потому что это было любимое место автора «Мирей». Вспоминая свои первые шаги, он пишет: «В ту наивную пору я совершенно не думал о Париже. Лишь бы Арль, который всегда виделся на моем горизонте, как Вергилию Мантуя, когда-нибудь признал мою поэзию своей».

Площадь Форум, вопреки своему названию, маленькая, тихая, со стайкой деревьев посередине. Две коринфских колонны и кусок архитрава вмурованы в стену довольно уродливого дома как доказательство, что когда-то здесь все было по-другому.

На площади в тени платанов памятник Мистралю, очень тщательно изображающий поэта — его широкополую шляпу, изваянную словно бы с мыслью о голубях, красивую бородку, пуговицы на жилете и даже шнурки ботинок. На открытии памятника самолично присутствовал тот, кому он был воздвигнут. Вместо речи он продекламировал первые строфы «Мирей».

Дожил он до преклонных лет, и судьба подарила ему спокойную смерть в преддверии первого великого мирового кровопролития. К концу жизни он уже был живым памятником, которому оказывали почести, точь-в-точь как Гете в Веймаре, и не только поэты и снобы, но даже сам президент республики.