Школа насилия - Норберт Ниман

Из этой пустоты действо, происходившее при моем участии, я стал понимать, наблюдать, вопрошать, судить просто как спектакль.

Итак, у меня закралось подозрение, очень неясное, очень смутное. Что-то здесь было не то, в интерпретации, форме, исполнении — какой-то подвох. И тут вдруг вступила Надя, уселась на пол, между раскинутыми ногами Амелии, которая продолжала, решив довести свою игру до конца, что я воспринял как сценически абсолютно оправданный ход. «Я фрау Бергман, — сказала Надя. — Я мама Вендлы, мне сорок семь лет, я мать-одиночка, разумеется, работаю и люблю свою дочь».

Знаю-знаю, я хотел рассказать обо всем покороче, да и время позднее, а моя история далеко еще не закончена, но я должен, должен непременно описать ее подробно, эту Надю, именно сейчас, теперь, в этом месте. Наконец-то описать ее подробно, такую, как есть, и что в ней на меня так действует, я просто обязан от этого избавиться.

Ясное дело, я бы соврал, если бы стал утверждать, что ее притягательная сила свободна от всего, не боюсь этого слова, сексуального. Вполне определенно, всегда присутствует некая эротика между учителями и учениками, она встречается намного чаще, чем думают. Она даже вполне нормальна. Я, например, хорошо помню, как впервые появился в школе. Боже правый, эти девчушки накинулись на меня всей гурьбой! «Ах, наш новый учитель немецкого, какой душка!» — дразнили они меня и глупо хихикали, столпившись вокруг, те самые девочки, господи, им тогда было одиннадцать-двенадцать, первый коллективный опыт флирта. А ведь и это, очевидно, входит в задачу некоторых из нас — являть собой, если нужно, как бы живое тренировочное поле. И мириться с этим, воспринимая себя как подопытного кролика. Например, они затаскивали меня в свою «чайхану», крошечную такую каморку с матрацами и размалеванными стенами. И я оказывался в самом центре визжащей оравы, которая категорически требовала сыграть с ними в бутылочку. И в «узнай по ногам». Но чтобы все это немного означало совсем другое. Чтобы в тебе поднялось вожделение, от которого ты по закону природы не смог бы защититься, и чтобы оно все-таки очень и очень отличалось от вожделения, которое испытывают они сами и которое по закону природы имеет те же корни. Чтобы из их хихиканья, и подмигиванья, и цеплянья нельзя было вычитать ничего, кроме типичного для девочек их возраста задора, триумфа, симпатии, кокетства. Чтобы тебе понравилось быть для них чем-то вроде большого плюшевого медведя. Чтобы ты сумел даже получить от этого удовольствие, никогда, однако, не преступая тоненькой разделительной черты, не переступая порога, за которым начинается реальное половое влечение, то есть твоя собственная сексуальность, так называемая сексуальность взрослого.

Что до меня, могу тебя уверить: если эта особая смесь из привязанности и дистанции изготовлена, если она взболтана точно по рецепту, граница остается неприкосновенной вплоть до окончания школы. Даже если за это время маленькие девочки вырастают и становятся привлекательными, сексуально активными молодыми цветущими женщинами. Как только твоя телесная химия среагирует, как только она затуманит и одновременно сузит и сфокусирует твой взгляд, к примеру, на пресловутых первичных половых признаках, твой духовный взор мгновенно минует эти картинки и ты сразу снова увидишь в новоявленных красавицах детей, неиспорченных соплячек, некогда гроздьями висевших у тебя на шее.

И разумеется, это вполне относится к Наде. Хотя, должен признать, она могла бы произвести на меня впечатление, на мою мужскую, что ли, суть. Согласен, она действительно впечатляет, я даже представлял себе, что глажу её по щеке, целую, раз даже вообразил, что кладу руку ей на грудь. Ты слишком долго живешь один, Бек, пора помаленьку подыскивать новую партнершу, пора допустить, что ты снова дозрел, в конце концов, сколько можно внушать себе это, стоя перед зеркалом. Нельзя всю жизнь оплакивать свой неудачный брак. Учись у Петры, старый олух.

Ясное дело, Петра своего добивается, подает мне пример. Она, как и прежде, обставляет меня по всем показателям, за ней не угнаться. И кроме всего прочего, ей, с ребенком, приходится намного труднее, да-да, знаю. О, она никогда не забывает щелкнуть меня по носу, недавно опять вмазала, по телефону, когда мы договаривались насчет завтра. С Люци действительно нелегко, Франк Бек. В таких случаях у нас всегда наготове сентенции с припевом «Франк Бек»: ты ее видишь всего два раза в месяц, Франк Бек, у тебя никаких забот, Франк Бек, тебе не надо нянькаться, не надо учить с ней уроки, Франк Бек, Франк Бек, Франк Бек. А дело-то в том, что моя голубка Люци, похоже, терроризирует своего нового папочку, который теперь обитает в той же квартире. Она целыми днями отмалчивается, встает из-за стола, не притронувшись к ужину, исчезает в свою комнату, запирает дверь. Разумеется, завтра я серьезно поговорю с ней. Скажу, мол, Гюнтер — этого типа зовут Гюнтер, — Гюнтер старается тебе угодить. И он не собирается ничего у тебя отнимать или притворяться твоим отцом. Голубка моя, я, конечно, навсегда останусь твоим папой, вот он я, видишь, я всегда с тобой, я здесь. Но и Гюнтер ведь тоже здесь, так дай же ему шанс, м-да. Он старается стать только твоим другом, хочет, чтобы ты ему доверяла, чтобы хоть чуточку уважала. А он, я слышал, знаменитый яхтсмен. Тебе же нравятся яхты.

Боже правый, неужто у меня и в самом деле нечиста совесть, раз я немного злорадствую, что Люци ненавидит этого хлыща, доктора Гюнтера Хольцмана? И что такого нашла Петра в этом дантисте? Я готов принести извинения, но вижу в этом какое-то извращение. Она в зубоврачебном кресле, десны обложены ватными тампонами, нижняя челюсть болит из-за того, что она долго держала рот открытым. А он склоняется над ней, марлевая маска, бакенбарды и огромные глаза цвета морской волны. В том-то и дело, что у него огромные глаза цвета морской волны, о чем невзначай упомянула Петра, ставя меня, как она соизволила выразиться, в известность о своих новых обстоятельствах. Я представил: мирно жужжит шлифователь, «Классическая музыка для хорошего самочувствия» создает мягкий звуковой фон, слева плевательница, справа это теплое подвижное туловище в зеленом медицинском прикиде, хром и белый лак в свете зубоврачебной лампы, и тут-то оно и заполыхало, пламя их страсти, пламя желания, которое очень быстро раздулось в любовь до гроба.

«Могу ли я сегодня вечером принять вас у себя дома?»

«А у вас дома такой же великолепный бор?»

Ну хватит, это невыносимо, вечно меня заносит, плевать, каждый раз все смешивается у меня в мозгу. Если меня занимает Надя, то занимает и Люци, и моя бывшая жена. Звоню Петре, а из головы не выходит Надя. Когда Люци бывает у меня, я то и дело ошибаюсь, обращаясь к ней по имени. Надя, Люци, Петра. Петра, Люци, Надя, так и спятить недолго.

Надя Залман, в общем, я не могу описать ее тебе по-настоящему точно. Волосы короткие, светлые, она постоянно отводит пряди со лба за уши. Стройная, изящная. Еще этот пирсинг на брови, этот рот. И бледная, в самом деле необычайно белая кожа, усеянная множеством маленьких родинок. Но все равно, дело вовсе не в этом, так и знай, и можешь подавиться своей издевательской ухмылкой. Тогда в чем же, в чем, спросишь ты.

Ну что ты пристал! И нечего сразу кривить рожу, если я скажу, что она всегда кажется мне такой обнаженной, такой прозрачной. Ты опять подумал не то — я хотел сказать, она человек, от которого примешь все, она внушает чувство, что никогда не лжет, совсем не умеет лгать. Нет, неверно. Я бы никогда не стал утверждать, что в Наде вообще нет ничего реального, неподдельного, подлинного. Но в то же время она просто пропускает сквозь себя все подряд, в точности как и мы, остальные, она — фильтр того потока впечатлений, который обрушивается на любого из нас. Но эти впечатления, пройдя сквозь нее, так мне во всяком случае представляется, остаются странно цельными, неповрежденными, скорее даже более четкими, громкими, как будто она — что-то вроде усилителя. Я к чему клоню: она реагирует на все, с чем сталкивается, что вбирает в себя, так серьезно, так спонтанно, так живо.

Ибо у нее есть воля, какой я еще не встречал. Не случайно ее два раза подряд избирали старостой класса. Причем она, похоже, ничего для этого не предпринимала. Ее авторитет, ничем в общем-то не обоснованный, признается безоговорочно. Почему, например, Дэни, который и на этой репетиции просто молча улыбается, да и всегда почти не раскрывает рта и ничего другого тоже не делает, почему этот Улыбчивый выбрал Надю в подруги? Это она его, так сказать, прибрала к рукам. А почему именно его, такого бездельника? — спросишь ты. Хотел бы я сам знать… С тех пор как эти двое вместе, они, мягко говоря, неприкосновенны для ровесников. Он улыбается, она говорит. Скажет Надя: есть дело, — и оно явно и сразу становится делом всех остальных. Так-то. Может быть, в этом и кроется причина их партнерства. Дэни для нее — идеальная платформа и надежное прикрытие тыла. Кроме того, говорят, что этот парень вне школы или, если угодно, в реальной жизни главарь какой-то группировки со слегка христианским душком. Думаешь, странно для школьников, которые вытворяют такие вещи? Согласен, странно. И конечно, они вызывают враждебность. Во время перемен, во дворе, где тусуются и отправляют свои ритуалы другие группы, например спортивные фаны, я довольно часто слышал, как их обзывают сектантами, стараясь всячески довести это до моего сведения. Ведь принадлежность к театральной группе, почти наполовину состоящей из людей Нади — Дэни, служит, по всей вероятности, поводом для ненависти. Короче говоря, я совершенно уверен, что идея представления, разыгранного в подвале, могла исходить только от Нади.