Что скрывают красные маки - Виктория Платова

– Ты не грустишь, солнышко?

– Нет.

– О чем ты думаешь?

О золотом зубе. Мама обязательно сказала бы мне, если бы заметила. Это не зуб, точно.

– А когда принесут Майн Рида?

– Через пару дней, ангел мой.

Никуда она не делась, черная дыра. Прячется у меня за спиной, упирается в позвоночник ржавыми гвоздями. На мгновение (только на мгновение!) меня пронзает боль, ты не будешь слабаком?

– Нет.

Мама, которая никогда, никогда не узнает о черной дыре, истолковывает мои слова по-своему:

– Раньше никак не получится. Знаешь, какая очередь, чтобы хотя бы один том заполучить!.. Ну, не грусти!..

…Участковый появляется в нашем доме за день до Майн Рида. Я уже видел его: во дворе и несколько раз на улице. И всегда старался обходить стороной: слишком он толстый, слишком большой. Рубашка едва сходится у него на животе, она мокрая и темная от пота. Не везде, конечно, – только на спине и под мышками. Не знаю, что больше пугает маму, когда она открывает дверь, чтобы впустить гостя, – живот или подмышки. Только она вдруг бледнеет и хватается за косяк.

– Старший лейтенант Молдаханов, – представляется участковый, на секунду приложив к форменной фуражке пухлую ладонь. – Хочу поговорить с вами.

– О чем? – Я не узнаю маминого голоса, такой он тихий. И беспомощный, как перевернутый на спинку сверчок.

– Вы уже знаете, что произошло?

– Нет.

Несмотря на то, что толстяк все еще мнется в прихожей, его цепкие глаза сразу же находят меня – рус киши, растянувшегося с книжкой в комнате, на ковре.

– Разговор… конфиденциальный. – Лейтенант цокает языком, так он впечатлен словом, неожиданно сорвавшимся с его толстых мокрых губ, – «конфиденциальный».

– Ну что ж. Тогда пройдемте на кухню.

О чем они говорят за закрытыми дверями кухни, мне все равно. Я просто хочу, чтобы этот человек побыстрее ушел и забрал с собой запахи, просочившиеся в дом вместе с ним. Это – неприятные запахи: пот, чеснок, баранина и немного зиры[14], растертой между пальцами.

Но у толстяка совсем другие планы. Более того, он перетянул на свою сторону и маму: оба они выходят из кухни с видом заговорщиков.

– Это Санжар-ака, солнышко. Он задаст тебе несколько вопросов. Просто ответь на них, и все.

– Хорошо, мамочка.

– Ничего не бойся.

– Я не боюсь.

Санжар-ака несколько секунд разглядывает меня, а затем достает из планшета толстый блокнот с замусоленными, расползающимися страницами. И скашивает глаза на маму.

– Э-э?

В этом протяжном «э-э» заключена какая-то просьба, но маму с толку не собьешь, будь ты хоть старшим лейтенантом, хоть кем. Мама непреклонна.

– Мы договорились, Санжар-ака. Вы поговорите с сыном в моем присутствии. Или так, или – никак.

Джаляб.

Я бы поставил золотой зуб Осы на то, что на языке участкового вертится именно это слово. Но он никогда не произнесет его, так и проносит за щекой, как леденец. Чтобы потом выплюнуть где-нибудь во дворе, у тутовника и татарской жимолости.

Куда подевалась моя птичка? Я скучаю по ней и хотел бы увидеть ее снова.

– Э-э… Хорошо.

Кивнув маме и моментально забыв о ее существовании, Санжар-ака сосредоточивается на мне: острый карандаш занесен над блокнотом, на кончике носа повисла капля пота. Фуражка сдвинута на затылок, – наверное, для того, чтобы каждый желающий мог полюбоваться жидкими волосами участкового, прилипшими к черепу.

– Знаю, ты очень хороший мальчик. Не врунишка какой-нибудь, так?

Я равнодушно пожимаю плечами, предлагая Санжар-аке выбрать подходящий ответ самому.

– И ты дружишь с Мухамеджаном Хамраевым, так?

– Не знаю я никакого Мухамеджана Хамраева. Кто это?

– Ну, как же… Твой друг Мухамеджан, – подсказывает участковый. – Он живет здесь, в вашем дворе. Подъезд четыре, квартира семьдесят пять.

– А-а… Мухамеджан, который Оса?

– Точно! – Санжар-ака радуется так, как будто выиграл в лотерею автомобиль «Москвич». – Оса. А говоришь, не знаешь.

– Мы не друзья.

Теперь радость толстяка становится и вовсе неподдельной.

– Как же не друзья? Ты, Мухамеджан Хамраев и братья Аббасовы, Улугмурод и Орзумурод. Вас часто видят вместе.

– Вместе? – Мама поражена. – Ты общаешься с этими хулиг… с этими мальчишками, солнышко?

– Я не общаюсь, мамочка. – Надо успокоить маму во что бы то ни стало. – Они взрослые. Они курят. Что нам делать вместе?

– Вот именно!

Мама готова поверить всему, что бы я ни наплел (тем более что плету я чистую правду), но толстяк Санжар – совсем другое дело.

– Ну хорошо. Тогда просто скажи мне, когда ты видел Мухамеджана Хамраева в последний раз?

– Осу? – зачем-то уточняю я.

– Да.

– Не знаю. Может, во дворе видел. Или из окна. Вон из того. – Я указываю рукой на окно, у которого стоит письменный стол.

– Не можешь вспомнить точно?

– Нет.

Капля, до сих пор висевшая на кончике носа Санжар-аки, наконец отрывается и шлепается на блокнот – ба-аац!

– А знаешь, что говорят братья Аббасовы, Улугмурод и Орзумурод?

– Кому говорят?

– Не кому, а вообще говорят. Дают показания…

Я не совсем понимаю, что значит «давать показания», но маме явно не нравится эта формулировка. Она вскидывает брови и поднимает руки одновременно:

– Товарищ лейтенант! Я же просила вас…

– Виноват, – тут же осекается Санжар-ака. – Скажу по-другому: братья Аббасовы утверждают, что два дня назад, восьмого августа, примерно в одиннадцать тридцать утра, ты и Мухамеджан Хамраев вместе вышли со двора. Так и было?

Я молчу. Перевожу взгляд с мамы на окно и на книжку, которая лежит на полу. Она называется «Грабители морей», и мне очень хочется к ней вернуться. Прямо сейчас, немедленно.

– Хорошенько подумай, прежде чем ответить, сынок. Так и было?

– Нет.

– Нет?

Щеки участкового раздуваются; все – из-за леденцов-слов, забивших рот. К ленивым проклятьям, которыми обычно осыпает меня Оса (у-у-у, ссука, кыждыл, рус чучка!) он мог бы добавить еще десяток. Но при маме никогда не решится сделать это.

– Нет? – еще раз повторяет толстяк.

– Было, но не так.

– А как?

– Он… обещал вернуть линзу. Сказал, что для этого нужно встретиться с одним его знакомым. Вот я и пошел с ним.

– Какую еще линзу?

– От телескопа. Мне подарил ее академик. А Оса… взял ее.

– Отнял, – уточняет мама. – Это старая история. Наверное, мне нужно было еще тогда обратиться к вам, Санжар-ака.

– Академик?

– Да, академик. – Взгляд, которым мама одаривает участкового, строгий и торжествующий одновременно. – Наби Гафурович Рахимов. Лауреат Государственной премии. Орденоносец. Депутат. Большой друг и покровитель нашей семьи.

Толстяк участковый потрясен. Он крякает, что-то бормочет, снимает фуражку и тут же снова водружает ее на голову:

– Надо было… обратиться. Обращайтесь всегда. Все, что могу, – сделаю!

Зачем я соврал про Осу и его несуществующего дружка-приятеля с линзой? Если участковый спросит о том же Мухамеджана Хамраева, то… Что расскажет сам Оса? Не важно. Просто выведет наглого врунишку-майду на чистую воду, а потом еще и надает тумаков. Закатает в старый ковер, оставит задыхаться в подвале. А участковый! Ему ничего не стоит засадить меня в тюрьму! Мальчики девяти лет должны бояться участкового и лезть под стол или в кладовку, едва лишь тот появится поблизости.

Но я не боюсь.

Потому что боюсь совсем другого: оказаться слабаком.

Если такое вдруг случится, черная дыра втянет меня обратно. Туда, где поджидают ржавые гвозди, готовые впиться в тело и мучить, мучить! В черной дыре не продохнешь. Сделаешь что-то не так, подумаешь – и вот уже тебя рвут на части гигантские лопасти. А обжигающе холодная материя плюется сгустками прямо в лицо.

Черная дыра никуда не делась: висит туманным облаком за спиной мамы и толстяка. Заняла место эстампа «Зимний вечер», а сам вечер куда-то исчез. Черная дыра – коварный и всесильный враг, невозможно ослушаться ее. Она отняла у меня птичку-красноголовку.

Она – враг.

Но и друг тоже. Я откуда-то знаю это. Случись что – она защитит меня от Осы, не позволит надавать тумаков и закатать в ковер. Случись что – она посадит в тюрьму толстяка Санжара и братьев Аббасовых, Улугмурода и Орзумурода, и… кого угодно!

Она может все!

– Ну, сынок, продолжай. – Санжар-ака ласково смотрит на меня.

– Расскажи все, что знаешь, солнышко, – подбадривает мама.

– Мы шли по улице. А потом Осу окликнули.

– Кто? – Карандаш участкового застыл над блокнотом в ожидании.

– Не знаю. Какой-то взрослый.

– Совсем взрослый? Или как Мухамеджан?

– Совсем. Но он не курил.

– Это тот человек, с которым вы должны были встретиться?

– Нет.

– С чего ты так решил?

– Линзу мне не отдали. Тот взрослый окликнул его, они пошептались, и Оса ушел с ним. Вот и все. Больше я его не видел.