Монте Верита - Дафна дю Морье

– Мы оба, – обратился он ко мне, – читали о Преображении в Библии. Я могу употребить только это слово, говоря о ее лице. Не истерика, не эмоции, а именно Преображение. Нечто не из нашего мира коснулось ее своей рукой.

Умолять ее было бесполезно, применять силу невозможно. Анна и правда скорее бросилась бы со скалы, чем вернулась назад. Я ничего не смог бы добиться.

Он сказал, что им овладело чувство предельной беспомощности, сознание, что он ничего не способен сделать, как будто он стоял на пристани, а она поднималась по трапу на корабль, отплывающий неизвестно куда. Истекали уже последние минуты, и вот-вот должна была загудеть сирена, предупреждая, что трап сейчас уберут и они навсегда расстанутся.

Он спросил ее, что здесь есть, хватает ли ей пищи, одежды, окажут ли ей помощь, если она заболеет. Ему хотелось знать, сможет ли он прислать ей сюда что-нибудь, если понадобится. Она улыбнулась в ответ, сказав, что здесь, за этими стенами, есть все, что ей нужно. Он предупредил ее:

– Я буду приходить каждый год в это время и просить, чтобы ты вернулась.

Я не сумею тебя забыть.

Она ответила:

– Но тебе будет так гораздо тяжелее. Это все равно, что класть цветы на могилу. Лучше тебе навсегда уйти отсюда.

– Я не смогу уйти, – возразил он, – зная, что ты здесь, за этими стенами.

– Больше я к тебе не выйду, – сказала она, – ты видишь меня в последний раз. Хотя, запомни, я всегда буду выглядеть так, как сейчас. В этом часть нашей веры. Запомни меня такой.

Затем она попросила меня удалиться, закончил Виктор, ибо не могла вернуться назад, за стены, пока я не уйду. Солнце уже садилось, и тень покрыла почти всю скалу. Виктор долго смотрел на Анну, потом повернулся, шагнув на выступ, и побрел вдоль стены, к лощине, постоянно оглядываясь назад. Когда он приблизился к лощине, то подождал несколько минут и снова посмотрел на скалу. Анны там уже не было. Никого и ничего, только стена и оконные прорези, а над ними, еще не скрывшиеся в тени, высились два пика Монте-Верита.

Я стал проводить в клинике у Виктора примерно по полчаса каждый день.

Он выздоравливал, становился крепче, делался все более похожим на самого себя. Я говорил с лечившими его врачами, со старшей сестрой и сиделками. Они объяснили мне, что это не психическая болезнь. Он прибыл к ним, измученный страшным потрясением и нервным срывом. Ему удивительно помогли встречи и беседы со мной. Через две недели он уже настолько поправился, что его сочли возможным выписать из клиники, и какое-то время он прожил у меня в Вестминстере.

В эти осенние вечера мы снова и снова обсуждали случившееся с ним. Я расспрашивал его подробнее, чем прежде. Виктор отрицал, что в Анне всегда было что-то странное. Он считал их брак нормальным, счастливым. Ее нелюбовь к вещам, спартанский образ жизни трудно назвать обычными, тут он со мной соглашался, но его это не слишком беспокоило – такой уж была Анна. Я рассказал ему, как увидел ее ночью, босую, в саду на заснеженной лужайке.

Да, признался он, порой она поступала подобным образом. Но Анна обладала душевной тонкостью, редкой сдержанностью, и он это ценил. Виктор никогда не вторгался в ее внутренний мир. Я спросил его, много ли он знал о ее жизни до свадьбы. Он ответил, что и знать было особенно нечего. Она потеряла родителей в детстве и росла у тетки в Уэльсе. Там не было ни семейных тайн, ни трагедий. Обыкновенное воспитание, с любой точки зрения.

– Бессмысленно, – сказал Виктор, – характер Анны не поддается объяснению. Она просто была самой собой, единственной. Ее нельзя понять, как музыканта, родившегося в весьма заурядной семье, или поэта, или святого.

Здесь ничего нельзя рассчитать заранее. Они появляются, и все. Для меня, слава Богу, было великой удачей встретить ее, а теперь, когда я ее потерял, в моей душе настоящий ад. Надо как-то продолжать жить, она ведь ждала этого от меня. И я буду каждый год приезжать к Монте-Верита.

Меня поразило, что он не считал свою жизнь разбитой. Я чувствовал, что сломался бы, случись эта трагедия со мной. Мне казалось чудовищным, что какая-то секта высоко в горах могла в считанные дни приобрести такую власть над образованной и полной чувства собственного достоинства женщиной.

Понятно, что невежественные девушки из местных деревень теряли душевный покой, а их родные, запуганные суевериями, были не в состоянии им помочь. Я поделился своими мыслями с Виктором. Сказал, что нужно через посольство обратиться к правительству этой страны, организовать общенациональное расследование, привлечь прессу, заручиться поддержкой нашего правительства.

Я добавил, что готов сам заняться всем этим. Мы живем в двадцатом столетии, а не в средние века. Такое место, как Монте-Верита, не имеет права на существование. Да я всю страну подниму на ноги, об этой истории узнают и за границей…

– А зачем? – спокойно спросил Виктор. – Для чего?

– Чтобы вернуть Анну назад, – сказал я, – и освободить остальных. Чтобы положить конец насилию над человеческими жизнями.

– Мы не имеем права, – возразил мне Виктор, – разрушать монастыри и обители. Их сотни во всем мире.

– Это другое, – в свою очередь возразил я, – это законные формы организации верующих. Они существовали веками.

– Я думаю, что, наверное, и Монте-Верита тоже…

– Как они живут, чем питаются, что случается с ними, когда они заболевают, где они хоронят умерших?

– Я ничего не знаю. Стараюсь об этом не думать. Я только хочу поверить в слова Анны, будто она нашла то, что искала, и счастлива. Я не намерен разрушать ее счастье.

Потом он посмотрел на меня немного удивленно, но в то же время проницательно, и сказал:

– Странно, что именно ты так рассуждаешь. Ты бы мог понять Анну лучше, чем я. Ведь это ты всегда заболевал горной лихорадкой. Это ты в дни походов, витая в облаках, декламировал мне стихи о том, как мы рвемся уйти от мира.

Помню, как я несколько раз подходил к окну и смотрел вниз на туманные улицы рядом с набережной. Я молчал. Его слова слишком задели меня. В глубине души я знал, почему мне так ненавистен рассказ о Монте-Верита и почему я так хочу разрушить эту обитель. Потому что Анна нашла свою истину, а я нет…

Этот разговор если и не положил конец нашей дружбе, то стал для нее поворотным пунктом. Мы оба прошли половину жизненного пути. Он вернулся к себе домой в Шропшир и позднее написал мне, что решил завещать состояние племяннику, который еще учится в колледже. Он собирался пригласить его пожить в имении и ознакомить юношу с местностью. Что будет дальше, Виктор и сам не знал. Он не хотел составлять планы. Мое будущее в ту пору должно было круто измениться. Дела требовали, чтобы я уехал в Америку на два года.