Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе - Роберт Робинсон

«Но ведь это же Россия, — успокаивал я себя, — и шансы быть убитым в Сталинграде из-за цвета кожи намного меньше, чем в Штатах».

Я решил не отказываться от прогулок и, как обычно, в четыре часа пошел на реку, стараясь держаться подальше от воды и поближе к русским. Несколько американцев прошли мимо, остановились метрах в десяти и уселись на песок. Время от времени я ловил на себе их взгляды. Это повторялось следующие пять дней с той лишь разницей, что каждый раз американцы располагались на несколько метров ближе ко мне, а я — на несколько метров ближе к русским. Уходил я тоже с какой-нибудь русской компанией, держась от нее на таком расстоянии, чтобы американцы не могли схватить меня незаметно.

В конце концов мои соотечественники поняли, что надо менять тактику. Очевидно, я расстроил их пляжный план. Как-то раз, возвращаясь с ужина, я заметил, что меня нагоняют двое американцев; через несколько секунд они со мной поравнялись. Позднее я узнал их фамилии — Люис и Браун. «Ниггер, — обратился ко мне Люис, — откуда ты взялся? Как ты сюда попал?»

«Так же, как и вы», — ответил я, не останавливаясь.

«Даем тебе двадцать четыре часа. Если за это время не уберешься, — прошипел Браун, — пеняй на себя».

И тут вдруг Люис, развернувшись, двинул меня кулаком, а Браун стал крутить мне руки за спину. Но я вырвался и нанес Люису ответный удар. Мелькнула мысль: «Никому больше не позволю безнаказанно над собой издеваться, никому!»

Тут эти двое навалились на меня и попытались опрокинуть на землю. Брауну удалось сзади обхватить меня, прижав руки к корпусу, так что я не мог защищаться.

И тогда что-то копившееся внутри меня годами прорвалось. Каждая клеточка взывала к мести за все те оскорбления, которыми осыпали меня расисты, за всю злобу, которую изливали на меня белые. Обида выплеснулась наружу. Извернувшись, я впился зубами в шею Люиса. Браун колотил меня, но я не разжимал зубов, хотя чувствовал во рту вкус крови.

Я мстил за все пережитые унижения, за всю перенесенную боль, дав волю годами сдерживаемому гневу. Меня охватила дикая ярость, которой я никогда ранее не испытывал, словно некий демон, сидевший во мне, вырвался из клетки на свободу. Браун тянул меня за рубашку, Люис вопил как резаный.

На крики сбежался народ. Меня стали оттаскивать от Люиса, уговаривали отпустить его. Я не сдавался, но их было много, и в конце концов они меня одолели. Когда Люиса уводили, он стонал, по шее у него струилась кровь. За ним как побитая собака плелся его дружок.

Я двинулся в сторону дома. Внутри все кипело. Думаю, меня переполняли те же чувства, которые испытывает человек, только что установивший выдающийся спортивный рекорд. Полностью погруженный в свои мысли, я никого не замечал вокруг. «Плохо ли я поступил? Причинять боль ближнему не по-христиански. Значит ли это, что надо было сдаться, дать им меня уничтожить? Нет, конечно. Господь Бог справедлив и милостив». Я дал себе клятву никогда больше не пасовать перед расистами. Дома я упал на кровать без сил, но с таким пьянящим чувством освобождения, какого мне не доводилось испытывать никогда в жизни.

Из этого блаженного состояния меня вывел стук в дверь. Не дружки ли Люиса и Брауна пришли довершить начатое? Я не знал, что делать. Снова стук, причем, как и в первый раз, очень деликатный. Решив, что враги так не стучат, я открыл. Передо мной стояли милиционер и двое следователей. Внешность их внушала доверие. Меня вежливо пригласили пройти в отделение милиции, чтобы изложить там свою версию инцидента.

Еще в детстве я хорошо усвоил: полицейский участок — место, куда лучше не попадать, особенно чернокожему. Я был готов ко всему, но через несколько минут понял: волноваться нет причин. Начальник попросил рассказать, что произошло, выслушал с сочувствием и отпустил домой. Я совсем еще не знал Россию и в политическом отношении был сама наивность. Даже представить не мог, каким замечательным подарком местным коммунистическим функционерам оказался этот инцидент, как они меня, черного американца, могут использовать в своих целях.

Сталинградская газета поместила передовую статью с резким осуждением расистской выходки американских специалистов, расценив ее как попытку экспортировать поразившую Америку «социальную заразу» в Россию, где расизм запрещен законом. На заводе все — от уборщиков до начальников — обсуждали инцидент и дружно клеймили моих обидчиков. Во мне видели героя, что, честно говоря, было трудно понять. Голова шла кругом от внимания и лести. Никогда в жизни я не был знаменит, и справиться с известностью оказалось не так просто. Я по природе человек застенчивый, стараюсь избегать всякой публичности и люблю одиночество. Три дня я находился в центре всеобщего внимания: на заводе не было ни одного человека, которого бы оставила равнодушным жестокость моих соотечественников.

Через три дня после инцидента на площади перед зданием заводоуправления состоялся массовый митинг. Тысячи людей — все рабочие завода: мужчины, женщины, многие даже детей привели — внимали пламенным речам ораторов, клеймивших язву расизма. Всякий раз, когда выступающий заводил речь о том, какую прогрессивную позицию занимает советское правительство в расовом вопросе, люди громкими криками выражали свое одобрение. Когда же зачитали резолюцию, призывающую строго наказать напавших на меня американцев, толпа просто взорвалась криками одобрения. Копия резолюции была отправлена телеграфом в Москву и в местные газеты. «Странно, — думал я. — Это была всего лишь самооборона, а они делают из меня героя».

На следующий день после митинга ко мне пришла американская журналистка Анна Луиза Стронг, работавшая в «Moscow News», единственной в России англоязычной газете. (Кстати, в 1949 году Стронг выслали из Советского Союза.) Перед интервью мне дали понять, что она уже встречалась с Люисом и Брауном, выслушала их версию инцидента и теперь хотела узнать мою.

Однако она не проявила к моей истории ни малейшего интереса. На самом деле более странного интервью я никогда в жизни не давал. Журналистка не задала мне ни единого вопроса. Даже не спросила, откуда я и как попал в Россию. Потом мне сказали, что Анна Луиза Стронг написала большую статью, но сам я ее не читал. «Как она могла правильно рассказать о случившемся, ничего у меня не спросив?» — думал я. Возможно, всю информацию ей предоставило местное начальство, и ее это устроило. Странный способ доискиваться правды для журналиста!

Известность принесла мне новые проблемы. Даже на заводе, где мне больше всего хотелось с головой уйти в работу, ко мне то и дело подходили русские, чтобы выразить поддержку. Как правило, они обходились несколькими английскими словами и энергичной жестикуляцией. При этом все были настолько искренни, что у меня не хватало духу пожаловаться мастеру. Единственной отдушиной оставались вечерние прогулки на реку: стоило мне отойти от пляжа, как я оказывался почти в полном одиночестве.

Эти одинокие прогулки прекратились довольно скоро — после того, как я познакомился с русской женщиной по имени Любовь и ее дочерьми, шестнадцатилетней Зоей и восемнадцатилетней Лидией. Две недели каждый вечер после ужина мы встречались, и они учили меня русскому языку; наши уроки продолжались вплоть до наступления темноты, когда невозможно уже было ни читать, ни писать. Меня согревало сознание того, что есть люди, которые помогают мне из одной лишь симпатии. Надеюсь, и мое общество тоже доставляло им некоторое удовольствие — особенно когда я так коверкал русские слова, что девушки с трудом сдерживали смех. Любовь (или Люба, как ее все называли) пригласила меня к ним домой. Двухкомнатная квартира в одном из жилых корпусов завода — очень опрятная, неплохо обставленная — была похожа на все другие: беленые стены, выкрашенный масляной краской пол. В комнате, служившей одновременно гостиной, столовой и спальней, в углу стояла довольно новая швейная машина. На окнах висели кружевные занавески.

Здесь я получил очередной урок чаепития по-русски. Я узнал, что полотенце на шее — не обязательная принадлежность чайной церемонии. Чай в этом доме разливали по чашкам и каждому на блюдце клали по два кусочка сахара. По привычке я положил сахар в чай и размешал. Любовь же взяла кусочек в рот, а чай налила в блюдце и, поддерживая его снизу пальцами правой руки, поднесла ко рту. За беседой она отхлебывала глоток за глотком, причем ни разу не поставила блюдце на стол. Осушив его, она налила новую порцию. Точно так же поступали и дочери. Я же так и не смог полностью овладеть этой техникой, но из соображений экономии стал пить чай вприкуску. Мне хватало одного кусочка на две чашки, причем чай казался гораздо слаще, чем если бы я размешивал сахар.

В этом уютном доме я забывал обо всей возне, поднятой вокруг меня после инцидента с Люисом и Брауном. Мне она порядком надоела, хотелось поскорее все забыть и целиком отдаться тому, для чего меня пригласили в Россию. Но обстоятельства складывались иначе.