Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе - Роберт Робинсон

Вечером мы с Новиковым отправились перекусить. По дороге нам попался приятель Новикова, с которым он познакомился год назад в Америке. Новиков представил меня Мамину — так звали этого человека, — и тот принялся настойчиво зазывать нас в гости. Мамин жил в одном доме с нами, в красиво обставленной квартире. Здесь даже стояло новенькое пианино медно-коричневого цвета. Жена Мамина — в белом платье, шелковых чулках и черных туфлях по ноге, на высоких каблуках, вероятно американских или французских, — показалась мне не менее нарядной, чем их квартира.

Это была симпатичная женщина лет двадцати шести с черными, словно вороново крыло, волосами, расчесанными на прямой пробор и забранными на русский манер в узел на затылке. От большинства русских женщин ее отличали стройность и элегантность.

Муж был старше ее лет на пять и производил впечатление честолюбивого и умного человека. У него была густая грива темно-каштановых волос, которые неплохо было бы расчесать. С горящими глазами он рассказывал нам о том, как ездил изучать производство тракторов в Германию, Швецию, Великобританию и Соединенные Штаты. Он не скрывал уважения к техническим достижениям этих стран. Я почувствовал (хотя сам Мамин этого не сказал), что он уверен в способности Советского Союза перегнать эти страны и готов принять непосредственное участие в достижении этой великой цели. Очевидно, руководство его ценило, поскольку, несмотря на молодость, он уже занимал пост заместителя главного инженера гигантского индустриального комплекса. Комфорт, его окружавший, служил не только наградой за его труд, но и стимулом для новых свершений.

В доме был еще один гость, очень редко вступавший в разговор. Молчун по природе, подумал я. На нем была летная форма, и, когда хозяин представлял его нам с Новиковым, он встал. Даже руку мне он пожимал опустив глаза долу и ни на кого не смотрел в те редкие моменты, когда открывал рот. В этом человеке чувствовалось нечто зловещее; мне было не по себе в его присутствии. В Сталинграде я его больше ни разу не видел, однако много лет спустя мы встретились в Москве.

Несмотря на неловкость, которую я испытывал в присутствии товарища В. М., вечер, благодаря чете Маминых, доставил мне большое удовольствие. Они тепло меня принимали, угощали вкусным пирогом с джемом, поили, как принято, чаем. Во время чаепития все посасывали кусочки сахара — точно так же, как москвичи, у которых я недавно побывал в гостях. На этот раз, правда, хозяин ограничился двумя стаканами чая. Потом Мамин попросил жену сыграть нам что-нибудь. Она с удовольствием согласилась и исполнила «Рондо» Бетховена и «Ave Maria» Шуберта. Играла она тонко, с чувством. Когда мы прощались, хозяева пригласили нас заходить еще, как только мы устроимся на новом месте.

Это был один из тех чудесных вечеров в России, когда я душой отдыхал от ненависти. Но за ужином со своими соотечественниками я вновь почувствовал себя среди врагов. При входе в столовую меня поджидала группа американцев. Я сделал вид, что не заметил их, и сел за стол, стараясь не поднимать глаз от тарелки. Когда же я все-таки поднял глаза, то увидел повсюду искаженные злобой лица. Американцы, не прерывая ужина, принялись меня оскорблять. Вошел Новиков и сел за мой столик. Он тоже почувствовал неладное, расслышал брань в мой адрес и, как и я, сделал вид, что ничего не замечает. Новиков быстро проглотил ужин и объявил, что идет домой: даже он не мог вынести ненависть американцев. Я же решил оставаться в столовой до тех пор, пока не доем все до последней крошки. Эти расисты не помешают мне делать то, что я хочу!

Я доел свой ужин в половине девятого. Как и в Ленинграде, солнце все еще светило, и я решил, что прогулка по берегу Волги — это как раз то, что мне сейчас нужно. На пляже оказалось на удивление многолюдно; среди солнцепоклонников я увидел и американцев из своей группы. Один из них тоже меня заметил и что-то сказал своим дружкам. Те уставились на меня с нескрываемой злобой: я отвернулся и пошел вдоль берега. Прошел четверть мили и оказался практически в полном одиночестве; усевшись на большом камне, я упивался красотой пейзажа. Я вспоминал прошлое, мать, друзей, оставшихся в Детройте, и не мог понять, как я попал сюда, на другой конец света, в город, о котором три месяца назад и слыхом не слыхивал.

«Зачем я здесь, в Сталинграде? — спрашивая я себя. — Неужели только для того, чтобы зарабатывать приличные деньги, выполняя любимую работу?» Но никакого другого объяснения придумать не мог, сколько ни старался. Время шло, и солнце быстро клонилось к закату. Оно еще отбрасывало огненно-красные отблески, а в небе, прямо над моей головой, уже появились первые признаки ночи. На востоке взошел месяц. Час пролетел так быстро…

Подойдя к столовой, я услышал звуки музыки, но это не была танцевальная музыка. Внутри было темно — шел какой-то фильм. Хотя я почти ничего не понимал по-русски, я решил остаться и не пожалел об этом. Даже не зная языка, я смог уловить главную идею.

Фильм был документальный, и в нем рассказывалось о том, как советское правительство заботится о людях. Прилагаются большие усилия, чтобы находить и воспитывать детей, осиротевших после Октябрьской революции; осуществляется специальная программа перевоспитания малолетних преступников и превращения их в полезных обществу граждан. Я увидел, как завшивленных подростков в лохмотьях кормят, одевают и обучают различным профессиям, и меня глубоко тронули эти кадры. Под колонию для бывших беспризорников в Болшево отвели территорию площадью восемнадцать акров[2]. Как я позднее узнал, почти все они в конце концов стали полноправными членами общества и пребывание в колонии никак не повлияло на их карьеру. К концу 1935 года некоторые из них заняли высокое положение в различных областях.

Я вышел из зала под впечатлением от увиденного: меня поразило, какие усилия прилагает советская власть для улучшения жизни людей. В фильме все казалось подлинным. Разумеется, я знал, что многого в Советском Союзе пока не хватает. Успел заметить, насколько отстает эта страна от Соединенных Штатов. Но дело в том, что советский строй ставил перед собой цель, казавшуюся вполне достижимой. И хотя она еще не была достигнута, я чувствовал себя в Стране Советов более уверенно, чем в Соединенных Штатах; меня здесь готовы были принять таким, как есть, — человеком с черной кожей.

В последующие дни я постарался войти в рабочий ритм советского завода. Все прошло довольно гладко — совсем не так болезненно, как мой прорыв на завод Форда. Там я взял за правило не включать станок до тех пор, пока тщательно его не проверю. Помню, придя однажды в цех — я тогда еще недели не проработал у Форда станочником — я увидел, что к моему станку кто-то успел приложить руку до начала смены. Наверняка среди белых станочников были и те, кто хотел избавиться от меня любым способом. Они бы только позлорадствовали, если бы я сломал станок, потерял палец или глаз, сломал руку. Однажды в понедельник, внимательно осматривая станок, я обнаружил, что он подсоединен к сети таким образом, что, если бы я не проявил осторожности и включил его, меня бы убило током. Прошло полгода, прежде чем станочники на заводе Форда смирились с моим присутствием. Уверен, что когда я уехал в Россию, никто по этому поводу слезы не проронил.

Глава 5

Сталинградский инцидент

Мой третий рабочий день на Сталинградском тракторном прошел хорошо, я постепенно втягивался в рабочий ритм, производительность росла, окружающие относились ко мне без всякого предубеждения. Однако радовался я недолго. Когда я возвращался с завода домой, мое внимание привлек верзила-американец. Он шел навстречу, понемногу замедляя шаг. Я почувствовал недоброе и весь напрягся. Верзила поравнялся со мной. Мы одновременно остановились. Он процедил: «Робинсон, пойдешь на Волгу — берегись! Когда ты появился здесь, наши все собрались и решили тебя утопить».

С этими словами американец удалился. Дома я попытался обдумать услышанное. У меня уже вошло в привычку каждый день ходить на Волгу. Прогулки доставляли мне большое удовольствие, и отказываться от них не хотелось. «Оставят они меня когда-нибудь в покое? — спрашивал я себя. — Возможно, они просто хотят напугать меня и заставить уехать из Сталинграда». Во мне словно спорили два человека: один отказывался верить, что из сотни американцев не нашлось никого, кто бы пришел в ужас от этого преступного плана. Другой, жизнью наученный не доверять белым, признавал, что они вполне могут убить меня. «Убить черного им ничего не стоит. Разве они не проделывали это сотни, нет — тысячи раз за триста лет, что чернокожие живут в Америке?»

«Но ведь это же Россия, — успокаивал я себя, — и шансы быть убитым в Сталинграде из-за цвета кожи намного меньше, чем в Штатах».