Мученики Колизея - Тур Евгения

— Сиди без хлеба, посмотрим, как твой Бог накормит тебя.

Тяжко было Потиту. Он готов был отдать отцу не только земное свое счастие, но и самую жизнь свою; он привык безусловно, с любовию и кротостию повиноваться ему и исполнял это без усилий над собою, ибо крепко любил отца, но считал себя не в праве отдать отцу свою душу. Уверовал он во Христа, душу свою отдал Христу и не мог изменить учению Христову. Не мог он покориться отцу в деле веры и страдал тяжко при мысли, что огорчает столь нежно любимого и чтимого им отца. В молитве, как всякий истинный христианин, искал он прибежища как в минуты счастия, так и в минуты скорби. Он стал на колени, открыл душу свою Богу, вознес ее к Нему и просил утешения.

— Господи, — молил он, — Ты видишь, Великий, сердце мое! Помянув Твою заповедь, я чту отца моего и повинуюсь ему, но Тебя, меня создавшего и пролившего на меня грешного луч Твоей благодати, не могу я отдать ему, не прозревшему, слепому идолопоклоннику. Подай мне силу перенести скорбь мою и тягость моего невольного отцу непослушания. Ты отец мой небесный, я поклоняюсь Тебе и не дерзаю в угоду отца земного отречься от Тебя, Бога истинного, и поклониться кумирам. Вразуми отца моего и пошли мне нести мое иго, — иго мое благо есть, по словам святого Евангелия. Обрати на меня лицо Твое, помилуй меня и подай мне твердость духа.

Помолясь и пролив горячие слезы печали, мальчик осенил себя крестом и заснул тихо и спокойно, умиротворенный молитвой.

Но Гилас, отец его, не спал. Он испытывал тяжкую, безотрадную муку. В нем боролись различные чувства. Гнев, негодование и ужас при мысли, что столь любимый им сын сделался христианином, терзали его сердце. Он страшился за сына: какая участь постигнет его, если узнают, что он принадлежит к преследуемым законами христианам, участь его в таком случае заранее была ему известна. Позорная казнь ожидала мальчика — и при этой мысли несчастный отец содрогался. Гнев порой заглушал в нем ужас. И как мог сын его, богатый, знатный, узнать и примкнуть к этим бедным и низким людям, которые зовут себя христианами? Среди их находилось множество рабов, множество простолюдинов, и все они один другого считали братьями. Брат — раб! Какая превратность понятий! — так думал непросвещенный слепой язычник, не понимая великого равенства пред Богом, равно создавшего как вельможу, так и раба и завещавшего любить ближнего, как самого себя. Но сила любви родительской так велика, что гнев, негодование и презрение могут подавить ее на время, но не в состоянии не только уничтожить, но и умалить ее. Трудно, тяжко отцу, как бы раздражен и свиреп он ни был, карать сына. Любовь родителей к детям — величайшая на земле любовь. Выше ее одна любовь к Богу. Гилас, ревностный поклонник идолам, страстный ненавистник христиан, ум которого был полон лживыми о них рассказами, нелепыми клеветами, измученный противоположными чувствами, волновавшими его сердце, встал рано утром после бессонной ночи и пошел к сыну, которого запер и лишил пищи.

— О, сын мой, — сказал он, входя к нему, — не огорчай меня, я так люблю тебя!

— Отец, — отвечал отрок, — Бог видит мое сердце; чтоб успокоить тебя, я готов сделать все тебе угодное, и мысль опечалить тебя мне всегда была и будет противна.

— Когда так, то принеси жертву богам, — сказал обрадованный Гилас.

— Богам! Но я их не знаю. Я знаю, люблю, молюсь, поклоняюсь единому Великому Богу.

— Но ты читал эдикты. Всякого, кто откажется принести жертву богам, ожидает лютая казнь. Ты мой единственный, любимый сын. Пожалей себя, пожалей меня.

— Знаю, что ты любишь меня, но скажи мне, отец, если бы тебе предложили выбрать для меня минутную муку или вечное блаженство, что бы ты выбрал?

— Конечно твое счастие, блаженство, как ты выражаешься.

— Суди же сам, могу ли я отречься от Бога и из-за страха казни, могу ли я за минутную муку отдать вечное блаженство, уготованное ведующим Бога и исповедующим Его.

— Ты говоришь непонятные мне слова. Какое блаженство? Где оно?

— Отец, умоляю тебя, выслушай меня, позволь привести тебе наших пастырей, и они научат тебя великим истинам.

— Молчи, — сказал разгневанный Гилас, переходя от просьб ко гневу. — Как осмеливаешься ты предлагать привести в благородный дом мой тех бедняков и бродяг, которые хитро уловили тебя в свои сети?

Потит вздохнул глубоко, и на лице его изобразилась великая печаль.

— Отец, — сказал он, — ты не знаешь их, ты не слыхал…

— И не хочу знать и слышать, — прервал его Гилас запальчиво. — Не осмеливайся поминать их, слышишь! А теперь я тебе приказываю поклониться богам, и принести им жертву.

— Отец, пощади меня. Богов твоих я не знаю, а идолам поклоняться не могу, ибо это есть отречение от моего Бога. Возьми жизнь мою, но душу мою я отдаю Создавшему меня.

— Я вижу, что тебя не трогает скорбь моя, но я не прошу тебя пощадить меня; пощади самого себя. Что станется с тобою? Могу ли я скрыть от домашних, от родных, от друзей, ото всего народа, что ты отказываешься поклоняться богам?

— Зачем скрывать, — сказал Потит, — я не желаю скрывать.

— Но несчастный, — воскликнул Гилас, — тебя казнят позорною казнию, тебя отдадут зверям на растерзание, тебя, которого я любил и холил, тебя с детства охраняемого от всякой беды. Ты еще слабый и нежный ребенок, пожалей себя и меня!

— Поверь, отец, мне легче быть растерзанным зверями, чем огорчать тебя! Но я не могу и для тебя отступиться от Бога. Я в Его воле — и моя воля ничтожна в этом случае. Прости меня, что я ослушиваюсь своего отца земного, исполняя свой долг в отношении другого Отца моего, Отца небесного.

Потит, сказав слова эти, упал на колени. Слова отрока и его волнение произвели на Гиласа глубокое впечатление. Он знал, что с самого раннего детства кроткий сын исполнял всякое его приказание, что малейшее его желание было ему законом… а теперь откуда сошла на этого ребенка такая непоколебимая твердость и сила? Он глядел на него недоумевая. Потит, заметив, что отец его смущен и гнев его утих, продолжал с одушевлением:

— Отец, уверуй во Христа! Согласись узнать учение Его. Оно так высоко, так божественно чисто. Сравни его только с тем, чему учат жрецы ваши и что они рассказывают о богах своих. Вспомни, что Юпитер, по их же словам, предается неумеренному гневу, напивается пьян с другим богом Бахусом, что жена Юпитера Юнона зла и сварлива. Разве не правда, что Меркурий лжет и хитрит, Венера обманывает, сын ее, слепой Купидон, наносит раны всякому, кто ему попадется. Разве не правда, что все эти так называемые боги полны пороков самых низких, которых всякий добрый человек должен гнушаться. Что ж это за боги?

— Но никто и не верит им, — сказал Гилас. — Боги — это аллегория. Нептун изображает хлябь морскую, воды, Церера плодородие земли, Юпитер свет и воздух, и все в этом роде.

— Стало быть воздух — бог, вода — бог? Нет, отец, ты сам этому не веришь, как же хочешь ты, чтоб я поверил и поклонился этим вымышленным богам?

— Да я и не прошу тебя верить, скажи только, что веришь и принеси жертву, чтобы спасти себя и меня. Я умру, если ты погибнешь.

— Солгать! — воскликнул Потит с силой. — Я лгать не могу. Ложь грех смертный.

И отец, и сын замолчали на минуту.

— Но если ты сам признался, что не веришь своим богам, — продолжал Потит с жаром, — то скажи же мне, кто сотворил этот прекрасный мир, твердь небесную, блистающую звездами, землю, украшенную зеленью лесов и лугов и яркими, прелестными цветами? Кто создал блестящие струями реки, грозное море, великие горы, все то, что веселит взоры людей, что прельщает их, что подавляет чувства их своим величием? Взирая на всю красоту эту, как не любить Творца вселенной, как не любить людей — братьев, благополучие которых Господь устроил, наделив их благами земными.

— Кто научил тебя говорить так? Никогда не слыхал я от тебя прежде ничего подобного.

— Научил Тот, Кто пришел на землю свидетельствовать об Отце Своем небесном и свидетельство Его истинно. Когда ты узнаешь учение Евангелия, с глаз твоих спадет скорлупа слепоты и неведения. Ты тогда узнаешь истину.