Наваждение - Кира Мальцева

Я не знаю, где он. После того, что произошло в парке, он так и не вернулся домой в ту ночь. Я знаю, потому что я слушала, пришёл он или нет. Тот факт, что он ушёл и трахнул какую-то девчонку после того, как поцеловал меня только потому, что у него был стояк, настолько отвратительно, что я ненавижу его. Поэтому, когда Милана сказала, что Рома уезжает на несколько дней в Европу, я была счастлива.

Если мне повезет, может быть, мне больше никогда не придется его видеть.

Проблема в том, что я до сих пор чувствую его губы на своих, тот болезненный поцелуй в парке, который не покидает меня даже сейчас. Мое тело жаждет его, и я ненавижу его за это.

Я просто должна думать о чем-то другом. Например, как здорово будет вернуться сюда на лето. Мне нравится это место с его белыми стенами и просторными помещениями. Мне нравится круглая веранда и маленький балкон за пределами моей спальни, где я сижу и рисую, когда хочу тишины и покоя. Хотела бы я провести лето здесь одна. Я не хочу, чтобы Громов и Милана вторгались сюда, в то место, которое раньше принадлежало моей матери и мне. Я не хочу, чтобы их присутствие портило мои воспоминания о ней.

И особенно я не хочу, чтобы здесь был он, напоминающий мне о той ночи каждый раз, когда я смотрю на него. Я не хочу, чтобы он был здесь, напоминая мне о том, что он пробудил во мне чувства, даже если это просто похоть.

Проблема в том, что я просто не могу перестать думать об этом придурке.

Я не могу перестать думать о том поцелуе в парке, его губы крепко прижались к моим, его прикосновение было грубым и неуступчивым. От одной мысли об этом у меня даже сейчас пробегают мурашки по спине, и я пытаюсь прогнать эти воспоминания. Я должна хотеть кого-то более подходящего. Мне не нужен он с его вульгарностью и тупым бунтарством без причины и одержимый сексом.

Проблема в том, что я начинаю думать, что он что-то сделал со мной, заморочил мне голову. Потому что с той ночи я тоже не могу перестать думать о сексе.

Мне нужно выкинуть его из головы. Надеюсь в субботу его не будет на завтраке.

Я делаю паузу, мой карандаш завис над листком. Субботний завтрак с блинчиками — это ежегодная традиция, эта никому не нужная рекламная акция, которую мой отец делает в начале каждого лета в семейном кафе в городе. Мы едим блины и улыбаемся и он говорит перед камерами как много для него значит это место.

— Екатерина, — неизбежно спросит репортер, — Ваш папа делает завтрак дома? — а я мило улыбнусь и подниму вилку с кусочком блинчика, — Он делает это каждое субботнее утро. Блины и горячее какао, прямо как в детстве.

Я чертовски ненавижу блины.

Я теряюсь в своих мыслях, мой карандаш двигается по блокноту, звук коротких плавных штрихов почти как белый шум. Искусство похоже на мою версию медитации. Это то, через что я прошла после смерти моей матери, и у меня есть коробки в шкафу в спальне, наполненные моими картинами и набросками того времени.

Стук в дверь вырывает меня из мыслей. Я захлопываю блокнот, засовывая его обратно в тайник под матрасом на кровати.

Рита стоит в дверях, одетая в платье и фартук. Она вторая причина, по которой это место похоже на дом. Рита приглядывала за мной, когда я была ребенком и была у нас горничной. Она заботилась и о моей матери, когда она заболела. И после того, как умерла моя мать, именно она гладила меня по волосам и тихо разговаривала со мной, пока я рыдала, растянувшись на подоконнике в библиотеке, положив мою голову ей на колени.

Я оглядываюсь на кровать, как будто блокнот, заполненный рисунками обнаженного тела Громова, каким-то образом выпрыгнул из своего тайника под матрасом и показал себя на всеобщее обозрение

— Катюш, — говорит она, вытирая руки о фартук, — Сейчас два часа дня. Почему ты сидишь в комнате весь день?

Я пожимаю плечами, — Я просто рисую.

Она качает головой и издает кудахтающий звук языком, — Я делаю булочки с корицей и хлеб. Ты должна поесть. А то посмотри на себя, кожа да кости.

Я смеюсь, — Рита, я набрала вес во время экзаменов. Я и так едва могу застегнуть джинсы, — но я все равно следую за ней вниз.

Она цокает языком, пока мы идем, и неодобрительно качает головой, — Едва застегиваешь джинсы, — бормочет она, — Ну и стандарты теперь у вас.

Я села на один из высоких табуретов, окружающих большой остров посреди кухни. Мраморная поверхность покрыта мукой, по столешнице разбросаны принадлежности для выпечки. Рита тянется к одному из кухонных шкафов за тарелкой, прежде чем преподнести мне булочку с корицей размером практически с мою голову, пропитанную глазурью.

— Ешь, — приказывает она, — В мое время, если мы были худым, это потому, что мы не могли позволить себе купить еду.

Мне не нужно дважды предлагать съесть булочку с корицей. Отрывая пальцами кусок, я сую его в рот, и глаза закатываются. Он еще теплый из духовки, полностью домашний, а не то дерьмо из холодильного отдела магазина.

Когда я открываю глаза, Рита выжидающе смотрит на меня, одна рука в муке на бедре, а другая держит скалку в воздухе, — Как получились?

— Ты про что? — спрашиваю я, улыбаясь.

— Не дразни меня.

— Это потрясающе.

Она улыбается и возвращается к раскатыванию теста.

— Ты будешь виновата, если в газетах вместо выборов напишут о том, что дочь мэра теперь толстая, — говорю я, запихивая в рот кусок побольше.

Рита фыркает и показывает на меня скалкой, — Никогда больше не позволяй мне слышать это слово от тебя.

— Что? – спрашиваю я.

— Ты знаешь, о чем я говорю. Это слово – жирный.

— Я говорю, что это то, что сказали бы СМИ, — протестую я.

Она возвращается