Музыка грязи - Тим Уинтон

– Лучше идите в дом, – неохотно сказал он.

Несколько куриц выскочили из-под веранды, когда они подошли ближе. Он остановился у алюминиевого ведра на нижней ступеньке и бросил им горсть крошек.

После ослепительного двора кухня показалась ей прохладной и тусклой. Там пахло подсолнечным маслом, жареной рыбой. Все в порядке и просто – кухня, где хозяйничает женщина, если Джорджи в этом хоть что-то понимает.

Из старого холодильника «Аркус» он достал бутылку воды и налил два стакана. Открыл шкафчик.

Джорджи поблагодарила его и посмотрела на этикетку, а потом и на сами таблетки. Парацетамол. Ей бы сейчас, конечно, кодеина фосфата. И высокий стакан семийона от Маргарет Риверс. Она запила таблетки водой, и от ее металлического холода головная боль на секунду взорвалась внутри черепа.

– Дождевая вода, – пробормотала она.

– Зато без дерьма, – сказал он.

Он провел ее по холлу в большую комнату, стены которой были заставлены книгами.

– Здесь прохладнее, – сказал он. – Всего несколько минут.

– Хорошо. И спасибо вам.

Джорджи не двигалась, пока не услышала, как на другом конце дома захлопнулась дверь-ширма. Стены комнаты были увешаны книжными полками из эвкалиптового дерева, которые напомнили ей сбитые вместе половицы. И на них были настоящие книги, серьезные книги. Джордж Элиот, Толстой, Форстер, Во, Твен. Она увидела коллекционное издание Джозефа Конрада, большие тома ин-кварто по естественной истории, книги по искусству, атласы. На маленьком столике лежал тяжелый гербарий, каждый листочек и цветочек был описан каллиграфическим почерком, розовато-лиловыми чернилами. На морском рундучке под окном, рядом с выгоревшим на солнце высоким пианино, лежала пачка пожелтевших нот.

Единственную стену, не заставленную книгами, занимал кирпичный камин; на каминной доске было несколько старых черно-белых фотографий в дешевых рамках. Официальная свадебная фотография, скажем, годов пятидесятых и два студийных портрета той же самой пары. Приятные люди. Мужчина чуть ниже и гораздо более напряженный. Возле этих снимков были сложены стопкой цветные фотографии детей, летающих в шине над глинистой рекой, младенцев с перемазанными шоколадом лицами. Браконьер – это мальчик на сиденье трактора.

Джорджи просматривала фотографии, пока не наткнулась на снимок женщины лет двадцати с чем-то; у нее были похожие на канаты светлые косы, которые ниспадали на топик-хомут. У нее был сияющий цвет лица и полные губы. То, как она наклонялась в дверном проеме, держа руки в карманах джинсов, заставило Джорджи содрогнуться. Такая ленивая, природная уверенность. Как те девочки, которых она видела в электричке по дороге в школу. Душечки в гибридных форменных платьях, выдувающие пузыри из резинки и подставляющие ноги солнцу с дающейся им без усилий сексуальной заносчивостью, которая у Джорджи раньше ассоциировалась с государственными школами. Подростком она стала угрюмой и пыталась быть страшной – но как же она завидовала шлюшьему самообладанию этих девочек! Оно волновало мужчин и мальчишек, как запах еды.

Снаружи было тихо. Джорджи подобрала с кресла-качалки книгу и уселась. Китс. Ну да, правильно. Хотя она его никогда и не читала. Господи, да когда же она последний раз читала вообще? «Наш семейный книжный червь» – так называл ее отец. Она попыталась прочесть стихотворение. Оно длилось несколько страниц, плотное, как ее головная боль. Бесполезно.

Задняя дверь снова скрипнула. Джорджи положила книгу на место, услышала, как хлопнула другая дверь; шум текущей из крана воды. Это была плохая идея. Быть здесь. Вместе с этим парнем и так далеко от шоссе. Господи, да как же ее угораздило во все это впутаться?

Господи, если бы у нее была собственная машина. После нескольких безналоговых лет в Саудовской Аравии, похоже, она вполне могла себе ее позволить. Это все лень. В Джедде ей было запрещено даже водить эту чертову машину, и вот она здесь, все еще зависима. Какой же чертовой ленивой старой грымзой она стала! Каким триумфом для мулл была она и в какую же трескучую идиотку превратилась!

Она прошла через кухню и раздвинула дверь-ширму, закрыв ее за собой. Пес был безумно счастлив снова ее видеть. Ключей от грузовичка не было в замке зажигания.

– Зря ты не взял пса, – говорит она, все еще задыхаясь.

Он просто ведет машину. Обнажившиеся слои породы. Банксия. Эвкалипты.

– У него есть имя?

Фокс качает головой и пытается выглядеть беззаботным.

– Такой пес, даже в море выходит. Надо его как-нибудь назвать.

Он покрывается по?том под джинсами, думая пять мыслей одновременно. Она что-то разведывает или вынюхивает. Да, это неприлично – держать безымянного пса, но это не его пес, и не ему его называть. И не объяснишь, что пса не берут на борт потому, что тот сигает за борт в погоне за рыбой, и он уже два раза выуживал засранца. Кроме того, его не подкупит ее новый тон. Она знает больше, чем говорит. Чертов пес.

– Давно здесь живете?

– Всю жизнь, – говорит он.

– Отличная библиотека.

Он кивает.

– Так вы книжный червь?

– Да, помогает убить время.

– Так расскажите, – настаивает она. – Расскажите, что вы читаете.

Фокс вздыхает.

– Ну же, – говорит она.

– Убить время.

– Хорошо, я заткнусь.

Езда по пустой дороге похожа на борьбу с приливом; поверхность покрыта рябью миражей.

– Спорю на что угодно, Стейнбека. И очевидно, Китса. А Конрад? Я видела, у вас есть собрание сочинений.

Фокс смотрит на нее искоса и без выражения.

– Терпеть не могу Конрада, – говорит она. – Слишком… скованный или что-то в этом роде. И честный.

Он поджимает губы, чтобы защитить старого поляка. Удерживается.

– Ужас, ужас! – декламирует она. – Это как-то по-деревенски, вам не кажется?

– Навсегда остается с тобой, – бормочет он, – вот почему.

– Точно, – говорит она с улыбкой, которая поражает его своим злорадством. – Это единственное, что я помню со школы. Мистер Курц, да? Так что вы все-таки большой поклонник.

– Наверное.

– Что это? Море? Мужская честь? Бессердечное сердце природы?

Его передергивает.

– Ну, мне всегда казалось, что тут шуму много, а толку мало.

– Особенно «Тайфун».

– Ха. А писательницы?

– А что писательницы? – спрашивает Фокс, слегка растерявшись: уже целый год он разговаривает только в виде обмена любезностями. У него начинает кружиться голова.

– Я в смысле: их вы читаете?

– Вы живете в Уайт-Пойнте?

– А вы переводите разговор на другой предмет, – говорит она. – Да, я там живу.

– Учительница.

– Почему вы так решили?

– Книги.

– Нет.

Фокс удивляется: что это ему мерещится? Ни одна учительница не смогла бы позволить себе тачку вроде той, что она сейчас оставила у дороги. От нее воняет лангустными деньгами. Понимающий взгляд в сторону. Что это на него нашло?

– Медсестра по профессии. Онкология. Знаете, что это такое?

– Да. Случалось.

«Выходи и иди, – думает он, – об этом слышали когда-нибудь?»

– Извините.

– А ваш отец – экспортер или рыбак.

– Ах…

Некоторое время они едут молча.

– Мне правда очень жаль, – говорит она. – Простите за все. За то, что я здесь. За то, что вам пришлось меня вот так подобрать. Я знаю, это нелегко. В вашем положении.

– В моем положении?

– Не нужно волноваться. Я не очень верная рыбацкая женка.

– Господи, ну и рекомендация! – говорит он, и голос его звучит более горько, чем бы хотелось.

– Я видела, как вы выезжали по утрам.

– Да?

– И плавала с вашей собакой.

– Ну, это и вправду неверность.

– Меня зовут Джорджи Ютленд, – говорит она, поворачиваясь к нему на сиденье.

Это ему ничего не говорит.

– И послушайте, мне до этого нет никакого дела, но вы можете себе представить, что местные с вами сделают, если поймают? Я в смысле: завести здесь склад боеприпасов – и то безопаснее.

– Мне кажется, я вас не очень понимаю, – говорит Фокс без выражения.

Можно поклясться, что она чувствует биение пульса у тебя на горле.

– Я просто не понимаю, зачем так рисковать. Закон – это одно, но, Господи…

Фокс награждает ее взглядом туповатого фермерского паренька, и она поворачивается обратно и сминает соломенную шляпу у себя на коленях.

– Извините, я виновата, – бормочет она.

«Не так виновата, как я, – думает он. – И что бы тебе сегодня не удовлетвориться рыбой и не оставить морские ушки на другой день…» Если бы он встал когда полагается и делал все как положено, этого бы никогда не случилось.

За этим в фургоне последовал час молчания. Целый час. Бахчи перешли в сосновые плантации, а потом в сады, на которых выращивали фрукты на рынок, и наконец в запущенные фермы – на них лохматые, облепленные мухами пони отмечали самые дальние границы пригородов. Джорджи выдюжила. В конце концов, это же просто поездка. Кроме того, самообладанием браконьера можно было только восхищаться. Но это молчание дало ей повод хорошенько подумать; дало почувствовать, как утренние события украли у нее импульс. Пару часов назад ее разум был чем-то цельным, если не ясным. Все говорило за то, что пора ей рвать отсюда когти. Но теперь она не знала, что делает. Она знала только, что любовь невозможна. Она приходила и двигалась, как погода, и противостояла преследованиям. Не просто влюбленность – любая любовь. Само это ощущение было случайным, и ему не стоило доверять. Она обдумала все это еще раньше и ничему не научилась. История ее жизни.