Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень - Петр Сажин

Эх, профессор! Да разве только на Кубе так? Иноземцы бродят везде. Я видел их в Гибралтаре, на Азорских и Бермудских островах, потом в Гонолулу, в Японии… Легче сказать, где их нет.

Они прибывают на Кубу пароходами, самолетами из дальних городов Америки. Но больше всего богатых шалопаев перебрасывается на остров с Флоридского полуострова, с прославленных курортов Майями, Майями—Бич и Уэст Палм—Бич.

Между Гаваной (столицей Кубы) и Ки—Уэстом, последним курортным пунктом Флориды, курсируют мощные железнодорожные паромы. Иноземцы перебрасываются на Кубу со своими машинами, обезьянками, собаками… Вот почему, профессор, и слышится плач в народных песнях Кубы.

Лариса выучила несколько кубинских песенок и однажды вечером вышла на палубу, уселась в шезлонг и, аккомпанируя себе на гитаре, запела. Откуда ни возьмись собралась толпа кубинцев с гитарами, и пошел такой концерт, что я никогда ничего подобного не видел и не слыхал.

Три месяца продолжалось наше плавание. Это был самый счастливый рейс в моей жизни. Там, в Алупке, она недаром пила за свое посвящение в морские волки. Ни один шторм не валил ее с ног. Она окрепла, загорела, стала черной, как мулатка.

Моряки обычно с трудно скрываемой терпимостью относятся к присутствию женщины на корабле. Ее же полюбили. Думаю, что не из–за меня, конечно.

На девяностые сутки мы вошли в Даурский залив.

Над океаном спускался тихий вечер. Я смотрел на Приморск. Тысячи огней, переливаясь, играли на сопках.

Рулевой уверенно перекладывал штурвальное колесо, и я, перестав следить за ним, углубился в свои мысли, навеянные приближением города, где прошли мое детство, юность и началась морская служба. В моем уме с поразительной быстротой пробежало много–много лет. Вспомнилась моя первая любовь и наконец эта вот женитьба на Ларисе.

Дело в том, что перед отбытием в Севастополь я неожиданно получил письмо от подруги моего детства Наталии Курыжинской. Она была замужем, но жила очень плохо. С мужем ее я в свое время учился в одном классе и даже сидел на одной скамье. Это был смазливый чистоплюй, единственный сын главного бухгалтера бывшей в Приморске крупной немецкой фирмы «Хорст и Ангальт». Он был разряжен, как аргентинская шхуна, писал стихи и очень нравился приморским девушкам… Что меня заставило сдружиться с ним? Не знаю… Бывают в жизни дела, в которых не отдаешь себе отчета. Ну, словом, получилась такая чертовщина, в которой я долго не мог разобраться, вернее — не мог понять, до того глупо получилось.

Я был знаком с Наташей с детства. Родители наши дружили домами; меня и Наташу называли в те времена женихом и невестой. И вот, когда мы подросли, я встретился с этим чистоплюем, и тут черт меня дернул познакомить его с Наташей.

Ей он не понравился, зато ее родители были просто в восторге от него. Они уже не говорили, что я жених, а она невеста, а все чаще стали твердить, что я для Наташи не пара. Отец мой был шкипером, то есть человеком небогатым. То ли дело главный бухгалтер солидного торгового дома! Вы знаете бывший магазин «Хорста и Ангальта» на Камчатской?.. Там, где был Торгсин? Ах, да! Вы же совсем не знаете Приморска! Ну, да ладно, не в том дело. Наташу выдали за этого хлыща.

На свадьбе, когда все много выпили, Наташа увлекла меня в другую комнату, взяла за руки и зашептала:

— Не сердись и не страдай, Степан; ты видишь, я не сама иду на это… Все равно я с ним жить не буду. Ты умеешь ждать?

Я молчу, а она дрожит вся и говорит:

— Степа, милый! Хочешь, я уйду сейчас с тобой?

Мне бы сказать ей… Да что там сказать! Взять бы за руку — и айда! А я, дурак, отстранил ее от себя и говорю:

— Нет, Наташа! Поздно!.. Об этом нужно было раньше думать. Иди туда, иди…

Она отступила от меня на шаг и спросила:

— Значит, ты не любишь меня, Степан?

— Нет, зачем же?.. Люблю.

— А ты будешь ждать меня?

— Хорошо, — сказал я, — попробую.

— Смотри же, жди! — сказала она. Поцеловала и убежала.

В тот же год я нанялся на пароход и отправился в кругосветное плавание, а они уехали в Ленинград.

Стороной я узнал, что Наташа поступила в медицинский институт, а он стал писать стихи. Прошло лет десять. Однажды, возвратись из дальнего плавания, я нашел дома толстый конверт. И сразу же узнал Наташин почерк. Письмо было горькое. Да что там — не письмо, а крик женщины, одинокой как шлюпка в океане! Понимаете, хлюст ее после неудач со стихами брался за все, что, казалось, даст ему славу и деньги, но, ничего не добившись, спился.

Жили они в тесной каморке на окраине Ленинграда, где–то на Охте.

Я ответил ей. Она мне! И завязалась у нас переписка. Она не скрывала радости от того, что я еще не женат. В одном из писем она писала, что все идет к разводу и, стало быть, к скорому выезду ее из Ленинграда. Но вдруг письма прекратились. Я подумал, что у нее все наладилось, вот она и не пишет. И в самом деле, отчего ой могло быть плохо? Кончила медицинский институт, стала независимой и, быть может, встретила кого, полюбила… В общем, я перестал о ней думать. А тут еще дома несчастье за несчастьем: в один месяц умерли сначала мать, потом отец. Остался я один как перст. Я попросил в пароходстве послать меня куда–нибудь подальше в плавание. Тут–то и пришла мысль отправить меня в Севастополь за «Сучаном». За день до моего отъезда от Наташи пришло сразу несколько писем и затем телеграмма. Оказалось, она участвовала в какой–то эпидемиологической экспедиции, заболела и почти год пролежала в больнице. Муж ее окончательно спился, бросил ее. Она писала, что выезжает в Приморск. Я тотчас же отправил телеграмму, что отбываю на долгий срок.

Из Севастополя после женитьбы на Ларисе я написал Наташе обо всем как есть. Терпеть не могу обмана или игры. Я считаю, когда дело идет о любви или разводе, люди, как и корабли, должны разойтись с отличительными огнями, с гудками, чтобы не задеть друг друга. Когда человек счастлив и понимает, что своим счастьем он другому приносит несчастье, то об этом уж лучше прямо сказать, чтобы обрубить концы. Откровенность в таких случаях дороже, лучше жалости. Я так и сделал. Конечно, мне было жаль Наташу. Но что же было делать?.. А впрочем, знаете, профессор, я тогда был как компас, попавший в магнитное поле. Понимаете, о чем я говорю? За девяносто дней плавания из Севастополя я, конечно, ни разу не вспомнил о ней. Лишь только когда «Сучан» вошел в Даурский залив, а затем в Олений Рог и открылся Приморск, я вспомнил о Наташе. Мне стало так грустно, так тяжело, что я не знал, куда деть себя.

В бухте было светло как днем от огней стоявших на рейде и у причалов кораблей.

Огни раздражали меня. В тот момент мне хотелось, чтобы шел дождь или выл тайфун. Я так взвинтился, что зазря обругал рулевого. Досталось бы, наверное, и помощнику, но в это время рука Ларисы легла мне на плечо. Я круто повернулся и чуть–чуть не выругался, — не заметил, как она подошла. Она улыбнулась мне и запела.

И снова я обо всем забыл. Обнял Ларису и, не обращая внимания на присутствие рулевого, крепко поцеловал.

Ночь мы провели на «Сучане», а утром собрали наши пожитки и отправились в мой дом на Тигровую сопку.

В Приморске, если бы я даже и захотел, никогда не мог бы скрыть своей женитьбы. Степку Кирибеева весь город знает. В юности я переплывал Даурский залив у Амбобозы, прыгал с корабельных рей и с рюкзаком за плечами бродил по тайге. Искал женьшень, нырял за трепангами. Пока мы с Ларисой добрались до моего дома, мне пришлось раз двадцать приложить руку к козырьку форменной фуражки.

Домик понравился Ларисе, обстановка — нет. Она прошлась по комнатам и сказала:

— Здесь должны быть ковры, цветы, книги и… хорошенькая хозяйка. Что же у нас есть и чего нет? Хорошенькая хозяйка? — Она лукаво сощурила глаза. — Ну что ж ты молчишь, Степан?

— Есть, — сказал я.

— Книг же слишком мало. Ковры должны прикрыть убогость стен и создать уют и тепло. Что вы скажете, дорогой капитан?

Что я мог сказать? Мне нравилась ее болтовня и та манера, с которой она говорила все это. Я шагнул к ней и, по обыкновению, хотел обнять, но она порхнула от меня в сторону и защебетала:

— Нет, не сейчас! Сначала займемся нашим гнездом. Итак, что же у нас есть? Чахлая библиотека морской династии Кирибеевых, несколько стульев, стол, этажерка, шкаф времен осады Порт—Артура, никаких ковров, никаких цветов. Нет, мой милый капитан! В моем лице вы приобрели смертельного врага вашей трубки, вашего мягкого кресла и вашей меланхолии старого холостяка. Защищайтесь! Объявляю войну паукам, которые свили прочные гнезда в углах, вековой пыли и старому, почтенному хламу. С сего числа я открываю двери для добрых друзей человека: для солнца, для свежего воздуха, для новых книг, для мягких ковров, для неспокойных людей. Только старые совы, филины да медведи прячутся подальше от света.

Я молча с восхищением смотрел па нее. Она насупила брови, сделала сердитое лицо и, засучив рукава, двинулась ко мне.