Святые Горы - Василий Немирович-Данченко

— Вот так грамота, братцы! — восхищались туляки. — Ишь ты, какой?.. — тыкал один в прелестного змия.

— Времена были.

— Ноне, брат, хуже.

— Ну!

— Что змий! Перекстился — и нет его! А ты вот откстись-ко от станового.

— От станового не откстишься.

— Оно и есть…

— А то тоже — прискорбна добродетель!.. Ен, брат, как всыпет…

— Как не всыпать. Будь спокоен! С легким сердцем всыпет.

— Ну, то-то! Ен, брат, угрызет. Тут, брат, не соблюдешь.

— Блюди себя опасно, сказано…

— Ен тебе покажет! А то змий!.. Что змий!

Когда мы сошли вниз, в темное царство дубового леса, — уже смеркалось. С противоположного берега Донца доносилась песня. Я прислушался.

«Ой як менi, моя мати, Важко не вздихати, Пригнав чумак сiм пар волiв Та й став запрягати…»

Голос был звонкий, высокий. А тут соловьи гремят… К сердцу прирастало это благодатное Святогорье. Всю ночь почти я бродил над рекой, любуясь, как месяц с высоты обливает нервно вздрагивающим, словно зыблющимся светом, меловые скалы Донецкой Фиваиды.

Прежде и теперь

— В крепостное время богомольцев у нас бывало очень немного, не пускали помещики. В первый же год по освобождении повалили тысячами. Тоже умножилась и братия, — пояснял мне отец Антонин, с которым я познакомился на меловых скалах.

Вообще нынче народ стал гораздо религиознее и нравственнее. Об этом свидетельствует весь монастырь. Прежде в округе обители было гораздо больше преступлений, хотя дальше становых значительная часть их не шла. Теперь же каждому дают ход — формалистами стали, оттого и кажется много. Прежде за воровство и грабежи и за более мелкие проступки драли у становых на дому, теперь обо всем протоколы и судбища. И откупались прежде гораздо чаще. Оттого последнее время и кажется слишком чревато преступлениями. А в сущности, под влиянием новых учреждений, народная нравственность значительно поднялась. Реформы воспитали народ; это лучший аргумент к посрамлению тех, которые любят ссылаться на нашу неподготовленность, на необходимость медленности в преобразованиях.

— Вы посмотрите: у нас богомольцы не только сами молятся, но и за незнакомыми следят, чтобы молились. В обители заспаться друг другу не дадут. Булавки не пропадет. Ведь паспортов не спрашиваем. Воры приходят, беглые притекают, но все и всегда цело. Не шалят у нас.

— А и беглых случается, значит, встречать?

— Что же, — потупился монах, — это по-мирскому они беглые, а по-нашему — нет. Такие еще нужнее Богу. Обремененные! Вот кто они по-нашему. Судьи земные их злодеями нарекают, а Отец Небесный говорит: аз упокою вы… Такого спасешь, ему Господь-то больше еще радуется, чем девяносто девяти праведникам. Я помню, в одной обители монах был, праведнейшей жизни старец, всем инокам пример, а в миру за грабеж сколько раз судился — сослан был. С сытой жизни не бегают; кому жить хорошо, тот за темничные затворы не попадет. А кому жизнь омут, кто жизнью обижен — того укрыть надо, успокоить… Разве он виноват… Совсем ожесточенных — нет. Такие только в книгах светских да у прокуроров ваших на языке. Иуда Искариотский на что злодей, а и тот как каялся. Сам себя смертью покарал… Нет — мы не спрашиваем: откуда и кто. Зачем? Пусть в каждом человеке совесть проснется. Как ласково с ним обойдутся — сейчас опамятуется. Разбуди его душу, какими она кровавыми слезами заплачет!.. Все смоет, всякий грех… Ни вот эстолького пятонушка не останется; потому несть греха, превышающего милосердие Божие.

— Сколько у вас всего богомольцев перебывает?

— Да в год тысяч до восьмидесяти. К одному Николину дню тысяч пятнадцать сойдутся, да к Успеньеву столько же. А вот хотите убедиться, когда было лучше людям, при помещиках или теперь?

— Хочу.

— Спросим-ко вон хохла.

Спросили. Тот глубокомысленно почесал традиционный чуб, уставился вниз, подумал, подумал и наконец разрешил:

— Прежде мы чобот не носили и жили хуже, потому на пана работали, и работали с утра до ночи. У нас паны были злыдни… Донимали… Ну, а ныне, слава Богу, оправились.

— Ну, а пьете больше?

— И пить меньше стали. Прежде девка — панская была, а баба — наша. А нынче все наше…

Святогорский Эдиссон — отец Антонин

Отец Антонин, с его умным лицом и задумчивыми глазами, производил сильное впечатление. Я разговорился с ним; оказалось, что он механик-самоучка, да не по верхам только, а в самую глубь проник. Он из полтавских купцов.

— Отец у меня суровый был, — рассказывал он, — заниматься запрещал. Увидит с книгой — до полусмерти изобьет.

Прятался я от него, чтобы учиться; бывало ищешь, где такая щель, куда бы с книгой уйти. Бегал я — ворочали. Бросить книгу не мог. Очень уже тянуло ко всякому знанию. Сна себя лишал, день-деньской как тень слонялся. Стал он следить, горит ли у меня огонь в горнице. Что было делать! Отделиться нельзя; так убежать — без паспорта куда пойдешь? Время жестокое было. И задумал я уйти в монастырь, чтобы учиться на просторе. Призвания настоящего иноческого не было. Говорю отцу, что в обитель желаю. Побил, побил, но все-таки не совладал, отпустил. Архимандрит Арсений тогда правил; ну, тот помог. Работай, говорит…

Только работать-то ему и здесь вышло не совсем способно. Камень преткновения — монастырский устав. Он вовсе не дает простора таким талантам. Следует прежде всего смирять гордыню. Изобрел что человек — его сейчас же мирят, чтобы не вздумал превознестись. Для этого разные цели есть: можно положить на время запрет работать или послать потрудиться на задний двор и чисто физическим, к тому же не совсем чистоплотным занятием обрезать крылья. Или унизить чем-нибудь, да так, чтобы превозносящийся голову опустил пониже и червем себя счел, червем ползущим и смердящим. Ну, а там опять позволят отрасти крыльям. Потому что обители все-таки польза — хоть часы починит или какое-нибудь приспособление выгодное придумает, сокращающее число необходимых наемных рабочих.

— Ну, а вас каким образом смиряли?

Отец Антонин молча опустил голову, сморгнул слезу и замолчал. Видимое дело — тяжко человеку.

Соловьи за окном наполняли своими песнями душную тишину этой кельи.

— Вы вот о мужике говорили. Толкуете, что в Питере у вас крестьянина чуть не обезьяной представляют. А по-моему, способнее народа нет. У нас, у купцов, дети куда не так способны. Вот прежде были при монастыре поселянские мальчики. И у меня их несколько в мастерской работало. Нахвалиться не могу. Ум-то, ум какой! Сразу берет. Покажешь ему, а уж он сам разовьет. Орлом хватает, — воодушевился отец Антонин, даже глаза его загорелись.

— Был у меня один такой. Чудеса делал. Брал я взрослых городских слесарей — куда, сравнения нет! Совсем дерево — рядом с ним. Сам стал разные приспособления выдумывать. Нарадоваться я не мог на него! Эк кабы народу да школу настоящую! Я, знаете, тупых мальчиков между крестьянами не видел. С лету понимают!

— Куда же этот делся?

— Послал я его к немцу — механику одному. Ну, тот его встретил не больно-то ласково. У меня, говорит, был поп, что тебя крестил, только жаль, что не утопил! Ну, он после того и забросил работу, захирел и спился. А какой малец-то был!..

Швейная машинараз уже была упрощена отцом Антонином. Соседний помещик взял ее в Петербург, с целью отдать модель профессору Киттаре.

— Ну, а в Питере с помещиком этим грех случился, — добродушно улыбнулся отец Антонин.

— А что?

— Да в карты он шибко играл. Продулся и модель мою спустил. Так все и пропало!

Многое задумывал этот монах, да денег не было на исполнение, ну и бросал. Отец Антонин до того нуждался в средствах, что одну модель едва мог выполнить в три года, выжидая несколько рублей для покупки чугуна. Он сам при этом и отливает, и режет. Иные задуманные им машины он должен был совсем видоизменять и биться над ними, придумывать другие, из-за того только, что для исполнения первых у него не было какого-нибудь подпилка или иной, самой простой вещи. Часто ему приходилось отказываться от более тонкого и чувствительного механизма и заменять его иным, по недостатку средств. Потом, прежде чем сделать модель, ему приходилось целыми месяцами потеть над приготовлением инструментов, которые за несколько рублей он мог бы купить в ближайшем городке. Монастырь в этих случаях совсем не помогает. Когда он изучал математику — работать над ней приходилось по ночам, до утрени. Днем надо на обитель трудиться. Опять, какая разница с Соловками во время моего посещения. Там бы не дали этой силе пропасть даром.

И в такой невозможной среде отцу Антонину пришлось сделать многое. Исходя, например, из того, что главный недостаток нынешних молотилок — это частый ремонт, которого они требуют, отец Антонин изобрел свою, не паровую и не сложную, а дешевенькую молотилку, и такую, притом, что она сама берет хлеб, значительно уменьшая количество труда подающего ей работника. Изобрести изобрел, а на модель денег нет.