Святые Горы - Василий Немирович-Данченко

И опять тишина кругом, только скрип Серапионовых сапог доносится из сада.

Отсюда видно, сколько работы парому. Толпа за толпой стекается к монастырю. Белые свитки хохлушек ярко блестят на солнце вперемежку с коричневыми кафтанами. Тем не менее, несмотря на обилие народа, крестьянин здесь далеко не так религиозен, как на севере. У ворот обители покуривают трубочки. Ругань иногда висит в воздухе. Даже рабочие на пароме попыхивают табаком. Монахам запрещено, а богомольцы — вовсю. Вон лодчонка внизу наткнулась на палью и завертелась. Сунулся гребец в другую сторону и наткнулся на корчу.

— Какого стиля эти колонны, по-вашему?

Обертываюсь — неугомонный отец Стефан.

— Коринфского, полагаю.

— Почему не иные какие? Может, и иные, а? — не воздержался он, чтобы не попробовать заспорить. — А вот что! Я за вами… Вы желали нашу лавку посмотреть.

— Ну.

— Пойдемте. Я хотел отсюда с балкона снять фотографию, да камер-обскура мала.

— А хорошо бы.

— Еще как! Целый альбом видов святогорских можно бы составить.

Монастырская булочная и лавка

Мимоходом зашли в булочную. Арендует ее мирянин. Хлеб продается скверный, маловесный.

— Что вы монастырю платите?

— Плачу 100 рублей в год. Плачу-то малость.

— Отчего же у вас хлеб плохой?

— Контрахтой связал себя. Должен не иначе, чтобы муку у монастыря брать. Мне и дают; только вместо семи рублей за четверть — тринадцать дерут монахи. Потому и хлеб не хорош, и дорого.

Благодаря этому, а также и отсутствию конкуренции, богомольцы не могут добыть порядочного хлеба, платя притом за трехкопеечную булку вдвое.

— У нас, в Харькове… — протестует богомолец.

— Ну, что там у вас! Иди, иди, за место у нас деньги берут, гонят его из булочной.

— Чего ты! — усовещивает богомольца встречный монах. Не стыдно ли! Ты разве чреву угождать сюда пришел. Претерпевай глад… В кои-то веки в обитель зайдешь, да еще смутьянишь… То не хорошо, другое дурно. А ты пойми, может, булка и не вкусна, да на ней благодать и благословение обители почиют. Ты, брат, по-своему у нас не прикидывай.

Лавка устроена снаружи. Она примыкает боком к монастырю, а другим выходит к реке. Торгуют в ней монахи. Товар — книги духовно-нравственного содержания, преимущественно синодальные, картины, виды монастыря, ужасно скверно сделанные, ложки разных сортов, с крестом вместо ручек, с разными силуэтами святых; кресты, четки из масличных зерен, богородичных слез, сухого гороху; образки, распятия, пояски. Из всего этого монастырь производит только одни ложки — больше ничего. Образками снабжает Троице-Сергиева лавра, а книгами — синодальная типография; даже четки из гороху покупаются монастырем на Афоне. Перламутровые кресты — из Вифлеема, привозят их греки. Сунулся я было к видам монастыря. Скверные, плохие, по 60 копеек штука; альбом из пятнадцати плохих картин — 5 рублей.

— Что так дорого?

— Нужно же в пользу святые обители хоть какой-нибудь профит получить, — бойко отрезал монашек. — Сами деньги платим. Не без проценту же?

Малороссы толпой приступились тоже. Поторговались и назад. Видят — не сладко: цены высокие, монахи не сговорчивые… Костромская кособрюхая артель привалила.

— Почем этот бог-то? — тыкают пальцами в картину.

— Рубль! Рубль, благословенные, рубль.

— Нельзя ли подешевле. Ишь, какой он! Никакой в ем красы нет.

— Нельзя, нельзя, рабы Божьи.

Продавец в лавке туляком оказался. Он иеромонах. Видимо, и сюда он перенес принцип: не надуешь — не продашь. Я, по крайней мере, не думаю, чтобы обитель сама назначала такие цены.

— Сколько за Богородицу? — показывает костромич на св. Варвару великомученицу.

— Полтинник.

— Ну, давай!

Так св. Варвара и сходит у монахов за Матерь Божию.

Прежде был здесь монах, торговавший «духом» против зубной боли. «Дух» помещался в плотно закупоренных пузырьках. Нужно было откупоривать их больными зубами, и тогда «дух», переходя из пузырька в рот больного, унимал тотчас же недуг. Это мне напомнило другой рассказ о богородичном волосе.

Стоит монах в какой-то обители и показывает волос Богородицы, держа руки в определенном расстоянии одну от другой. Кругом толпа богомольцев.

— Да где же он-то? — недоумевает, наконец, какая-то старушонка, просунувшая нос к самым рукам монаха.

— Ты еще носом ткнись — отвалится.

Та, разумеется, с испугом назад.

— Дура! Я двадцать лет показываю святыню, да и то еще сам не сподобился видеть! — поясняет, наконец, монах.

Вечер я опять встретил на даче Потемкиной. Здесь будет уместно рассказать о том, как после запрета опять возник этот монастырь, тем более что главное участие в его восстановлении принимала именно Татьяна Борисовна. По смерти Юсупова, Святогорское имение досталось Алексею Михайловичу Потемкину. Всего в этом районе числилось до 20000 десятин земли, причем половина ее была пахотная. Потемкин в 1842 году обратился в святейший синод с просьбою о возобновлении обители, предлагая с своей стороны 70 десятин лесной, сенокосной и огородной земли и проценты с 10000 рублей, жертвуемых им на это. Через два года состоялось по этому предмету Высочайшее повеление, ограничивавшее штат монастыря 24 лицами. Пожертвование было каплею в море, сравнительно с тем, что дала обители Татьяна Борисовна. Ее до сих пор поминают монахи, обрушиваясь за то на нынешних ее наследников, Рибопьеров, всеми громами своего неудовольствия. Оказывается, что эти ничего не дали Святым горам. Потемкина приезжала сюда чуть ли не каждое лето. В судьбах обители она принимала самое живое участие. Благодаря ей монастырь получил известные льготы и был достаточно рекламирован в Петербурге.

Но если Потемкина была строительницей и благотворительницей обители, то ее управляющий стал здесь ужасом для всего населения окрестного района. Оно бедствует, разоренное мерами, принятыми им в интересах владельца. Разумеется, это выгодно обители. Дешевле рабочие руки, да и крестьянство в кабале, потому что ограбленным хлебопашцам только один монастырь может оказать и оказывает помощь. Управляющий имением Потемкиной сумел устроить дела так, что поселянам досталось в надел только по две десятины на семью. Если бы не арендуемая ими монастырская земля — мужикам пришлось бы умирать с голоду. А какие подати при этом: в селе Татьяновке, например, средним числом, два работника в семье платят по 30 рублей, посева же на всю семью 1 1/3 десятины!

Подземный ход

Меловые скалы, словно жилами, проточены подземными ходами, которые ведут сверху вниз. От подножия монастыря можно дойти ими до самого Фавора, как называют свою вершину святогорские монахи.

Отец Серапион, который после экзамена на даче Потемкиной почему-то привязался ко мне, ждал уже с пучком восковых свеч.

Черная щель раскрылась перед нами.

— И се разверзаются врата адовы! — шутил он по-своему.

Нас обдало мраком и сыростью. Ощутительный запах плесени стоял в влажном воздухе. Черная тьма густилась впереди. За нами, в отверстии пещеры, колыхались зеленые ветви и светило солнце, но не надолго. Визгливо скрипя и словно жалуясь кому-то, затворилась дверь, и теперь только колеблющееся пламя двух восковых свечей озаряло небольшое пространство могилы, в которую мы были опущены. Меловые скалы — несколько повыше. Теперь мы медленно подвигались вперед жилою, пронизавшею обыкновенный грунт. Скоро, впрочем, сырости не стало. Стены этой жилы побелели: мы были уже в меловом утесе.

Шли тихо… Тесно — двоим в ряд идти трудно. Второстепенные жилы, в разных направлениях, разбегаются по скалам. Кажется, что идешь в гигантском окаменелом трупе, сквозь когда-то бившиеся и полные кровью, а теперь пустые артерии… Дунуло ветром из боковой жилы, и свечи наши потухли. На минуту мы остались в тяжелом подземном мраке. Именно подземном, таково ощущение. На земле мрак не мешает вам дышать, не давит вас. Вы чувствуете там простор. Здесь эта тьма гробовою крышкою ложится на вашу грудь.

— Свет Христов просвещает и освещает вся! — И отец Серапион с довольной улыбкою возжег свечи. — Для светского человека сии ходы подземные ужасны; нам же они отрадны, знаменуя, сколь многие труды были подъяты на рамена свои первыми пустынножителями святогорскими.

При свете жила казалась уже совсем белой. Сырость еще стояла здесь, видимо, снизу дышало влагой. Сырость осаждалась и на стены. Нельзя было упереться в них ладонью, так они были мокры. Ход идет все вверх по довольно крутому наклону.

— Преосвященный Арсений! — тыкает отец Серапион в какую-то дверцу.

— Кто?

— Погребен первый из наших настоятелей. В скале меловой пещерка малая. Добродетельного жития был. При нем и обитель поднялась. Он сам себе здесь могилу избрал.

Черная дверь могилы осталась позади. Опять сырость подземной жилы пронимает нас. Нога скользит, точно на мелу проросли влажные лишаи. Голова сама никнет здесь. Дышится с трудом, глаз невольно жмурится, утомляемый однообразным видом белых стен, и вдруг!.. малое окошко в скале, за окном зеленая долина реки Донца, переполненная солнечным блеском. Вон золотятся соломенные кровли. Вон синие очерки лесов, уходящих вдаль.