Остров Фиаско, или Последние приключения барона Мюнхаузена - Марк Тарловский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мы с ним вчера вместе колбасу ели…
Гипноз
— Пойдет отвечать…
Затаив дыхание, Ленька Волосков, впивается в учебник. От волнения он видит всего два слова: «Так как…»
Карандаш учителя медленно скользит по журналу. Ученики с фамилиями на «А» и «Б» распрямляют спины — карандаш ползет по «В»…
«Быстрее», — торопит Волосков.
Карандаш застревает.
«Так как, — бормочет Волосков, — так как…»
— Пойдет…
«Только не меня… Если не вызовут, буду учить каждый день!»
Карандаш дергается, как грузовик в канаве, и тихо, почти незаметно сползает книзу:
— Корякин!
Вздох облегчения.
— Я не выучил, — уныло сообщает Корякин.
«Болван! — стонет Волосков. — Никогда не учит! Хоть бы раз!..»
— Почему? — хмурится учитель.
— Голова весь день болела…
«Голова у него болела! — с ненавистью фыркает Волосков. — Весь день в футбол гонял! Голова… Треснуть бы по этой голове!»
— А может быть, ты помнишь что-нибудь? Материал нетрудный… Подумай, Корякин, это ведь уже вторая двойка.
— Иди, — шепчет Волосков, — материал ерундовый, рассказывать нечего…
— И класс тебе поможет, — продолжает учитель.
— Конечно, поможем! — восклицает Ленька. — Все время будем помогать!
— Нет, — говорит Корякин голосом человека, которому уже ничто не поможет. — Не могу.
— Иди! — шипит Волосков и толкает Корякина в спину. — Вторая пара, балда!
— Ну что ж, садись, — учитель склоняется над журналом. — Вопрос тот же.
«Честное слово, буду учить, — бормочет Ленька. — Десять часов в день, если не вызовут! На улицу вообще ходить перестану! Зарядку буду делать!»
— Грачев!
Грачев идет к доске.
— Вопрос легкий… — шепчет ему вслед на всякий случай Волосков.
И нагибается к соседям:
— Можете не повторять, сейчас меня вызовут…
И снова впивается в учебник. Но строчки — как безумные, так и скачут, так и скачут! А слова в тот же миг испаряются из головы.
Тем временем ответ Грачева близится к концу…
«Скорей бы домой, — вздыхает Ленька, — завтра воскресенье, убрать все нужно, помыть… и к соседям — кому что трудно… Кому у нас трудно-то? Все, как назло, молодые, здоровые… Вспомнил! Вспомнил! Есть одна старушка — в самый раз! Сделаю уроки — и к старушке. Только бы не вызвали…»
— Отвечать пойдет… пойдет…
Волосков устремляет на учителя пристальный, немигающий взгляд.
«Мочалкин, Мочалкин, — бормочет он и, прищурившись, выпячивает подбородок. — Мочалкин, Мочалкин… или Пашков, — тихо добавляет он, предоставляя учителю некоторую самостоятельность. — Волосков хорошо знает материал, его можно и потом спросить… Мочалкина давно не вызывали…»
— Волосков!
В устах учителя фамилия звучит, как выстрел в спину.
«Хотя нет, посиди пока…» — делает Волосков последнее, отчаянное усилие. Но учитель молча смотрит на него.
Получив двойку, Волосков устало откидывается на спинку парты и несколько секунд сидит, бессмысленно уставившись в потолок. Потом он медленно переводит взгляд на учителя, лицо его выражает крайнее недоумение:
«Десять часов в день… Старушка… И до чего человек дойти может!..»
Двойка
— Липов.
Оглушенный, Борька приподнял крышку парты и полез за дневником. Он знал, что спасения нет, что до конца урока еще много времени и звонка не будет, но все-таки продолжал копаться в портфеле. Наконец встал и отвернулся к окну.
Все бросились к учебникам.
Учитель аккуратно вывел в журнале двойку, затем вызвал другого ученика, и в классе разлилось тихое, спокойное гудение. Учитель же как ни в чем не бывало прохаживался между рядами, разговаривал и даже улыбался. Но это была уже не прежняя, знакомая улыбка, теперь от нее веяло на Борьку холодом. Да и сам учитель изменился: в нем появилось что-то недоброе, чужое. И когда, обращаясь к классу, он сказал: «Устали?.. Ну ничего, скоро отдохнете», — Борька почувствовал, что эти слова относятся ко всем, кроме него.
Да и что хорошего в этом отдыхе? Подумаешь, перемена… Борька скорбно повел глазами. Чего радуются, сами не знают. А Сережка Туманов сидит какой-то надутый, получив щелчок от Петьки Сапожникова. Как будто худшего несчастья и быть не может. Ему бы радоваться, что только щелчок…
Учитель объяснял, что Уральские горы — старые горы, что они очень разрушены, а Борьку нисколько бы не удивило, если бы они и вовсе исчезли с лица земли.
После урока все высыпали в коридор, и он снова вытащил дневник. А вдруг учитель забыл поставить двойку? Бывали же случаи.
Добравшись до последнего исписанного листка и чуть помедлив, Борька быстро перевернул его. Двойка была жирная и высокая, в полторы клетки.
Борька долго и угрюмо смотрел на двойку, он был готов уничтожить ее! Двойка же, хищно изогнув шею, смотрела нагло и вызывающе: «А ну-ка сунься!..»
Прозвенел звонок, и опять потянулись уроки: третий, четвертый, пятый… Кого-то вызывали, кого-то ругали… Наконец занятия кончились, и класс опустел.
На улице все удивительно изменилось. За один день сугробы осели, подтаяли, деревья потемнели, а к обычному оживлению улиц примешивался какой-то новый, волнующий шум. Уже выбегая из школьных ворот, Борька понял, что это ручьи. Он расстегнул пальто и медленно пошел вдоль края тротуара, обламывая нависающий над ручьем лед. Внизу, у поворота, на обмелевшем перекате блеснул омытый водой булыжник. Как будто мелькнуло лето.
Улыбаясь, Борька подставлял лицо солнцу и глубоко вдыхал запах оттаивающей земли, деревьев. Скоро, совсем скоро весенние каникулы, скоро с крыш начнут сбрасывать снег и на тротуарах покажется асфальт. А потом снег растает и станет тепло-тепло. Почти как летом…
Да хоть бы сегодня! Жара-то какая! Он сорвал с головы шапку и замер… Двойка, у него двойка! Как он мог забыть!
И жизнь показалась ему тусклой и горькой. Теперь ему было еще хуже, еще тяжелей, чем в школе, потому что солнце светило не для него и ручьи текли тоже не для него…
Он собирался завтра в цирк, он собирался на реку — смотреть, как взрывают лед. Никуда, никуда он не пойдет. Пусть его ругают, пусть наказывают. Он готов.
И даже когда его простят, он все равно никуда не пойдет. Не нужна ему улица, ничего ему не нужно…
Неподалеку от дома он забрел на соседний двор и уселся на толстый пенек возле забора.
С улицы доносился гул машин, шум отдаленных шагов, чьи-то возгласы.
А рядом звенела капель. И Борька смотрел на крышу и подставлял ладонь под холодные серебристые капли — они разбивались, брызгали в лицо… И ему хотелось сидеть здесь долго-долго, может быть, всегда.
Домой он пришел спокойный, но когда увидел, что мама улыбается, тревога ужалила его. «Не знает, — подумал он, — ничего еще не знает».
Он снял пальто, шапку, положил на место портфель.
— Ты почему разделся? — спросила мама. — Шел бы на улицу, погулял.
— Не хочется, — ответил Борька.
Переодевшись, он молча опустился на стул и стал ждать.
Но родители вели обычные свои разговоры, вид у них был самый добродушный, и от этого Борьке было еще хуже. Он внимательно всматривался в их лица: они выглядели очень добрыми и веселыми, и папино лицо, и мамино. Папа с довольным видом барабанил пальцами по столу, мама о чем-то спорила, но тоже была очень довольна.
Борька ловил их взгляды, улыбки, и ему не верилось, что, может быть, очень скоро они станут сердитыми, будут долго и громко ругать его. А папа забарабанит по столу не пальцами, а кулаком. Словом, все пойдет вверх дном, все переменится. Ему казалось, что если прямо сейчас он подойдет к ним и скажет правду, то ничего такого не произойдет, не может произойти. «Не знают, — думал он. — Ничего еще не знают». И сидел тихо, стараясь не скрипеть стулом.
— Ты почему такой грустный? — неожиданно ласково спросил отец.
И в груди у Борьки что-то приятно защемило.
— Я не грустный, — сказал он и сделал лицо еще грустнее.
— Боря, — с надеждой спросила мама, — ты по математике тройку исправил?
— И как это ты тройку умудрился схватить? — укоризненно продолжал отец. — Так ведь и до двойки докатиться можно.
«Началось, — мелькнуло у Борьки. — Сейчас отец увидит двойку, сейчас Он крикнет: „Это еще что такое?! Докатился!..“»
Но мама с папой уже говорили о другом. Они опять о чем-то спорили, смеялись. И Борьке стало совсем плохо.
Пойти на улицу, к ребятам? Ему не хотелось.
Сесть за уроки? Он не мог.
Он отыскал свою любимую книжку «Таинственный остров» и начал читать. Но не смог дочитать и первой страницы.
Тогда он встал, вытащил из портфеля дневник и молча протянул его отцу. Отец заглянул в дневник и перестал улыбаться:
— Докатился!.. А почерк-то! Буквы! — он схватился за голову. — Это что у тебя? Неужели «е»? А это? По-твоему, «о»?
