Сатирические очерки - Мариано де Ларра

Сеа, одинокий среди этого законного возмущения, должен был пасть, и он пал. Он пал во имя сохранения тех самых установлений, в которых он столь софистически упрямо отказывал народу, но которые превратились в единственное спасение для монархии и стали ей абсолютно необходимыми. Таким образом, он вторично покинул министерство. В первый раз его заставил уйти в отставку Фердинанд, который счел его слишком либеральным; позднее Кристина рассталась с ним, потому что он был недостаточно либеральным. В первый раз его сменил один из наиболее яростных абсолютистов, непримиримый противник демократических свобод, наиболее нетерпимый во временном правительстве фанатиков 1823 года – герцог Инфантадо.[42] Кто же его сменит на этот раз? Министр Конституции, в прошлом – депутат кортесов 1812 года, человек, который искупил это двойное преступление на каторге в Африке и в эмиграции, – Мартинес де ла Роса. Прогресс скрывался уже в самом противопоставлении этих двух имен.

Прагматическая санкция, таким образом, начала уже приносить свои плоды, и с этого момента можно сказать, что мы полностью вступаем в эпоху революции. Изгнание Каломарде и приход Сеа были по существу только результатом дворцовых интриг. Отставка Сеа и приход Мартинеса де ла Роса означали реабилитацию 1812 и 1820 годов, осуждение 1823 года, созыв кортесов.

Теперь вопрос стоял так: будет ли Мартинес де ла Роса следовать принципам своего прошлого, оправдает ли надежды, которые законно на него возлагались? Факты должны были это подтвердить или опровергнуть в ближайшем году.

1830–1836 годы,

Или Испания от Фердинанда VII до Мендисаваля

Часть вторая

Мартинес де ла Роса открывает собой 1834 год. Его прошлое слишком широко известно, чтобы мы долго задерживались на нем. Уже в 1820 году известный как один из самых умеренных, в 1822 году он настолько пользовался доверием престола, что ему вручили бразды правления; но потерпев неудачу в своих административных начинаниях, он должен был уйти в отставку через пять месяцев. За это время он успел в памятный день 7 июля[43] проявить себя сторонником государственного переворота, который должен был заменить Конституцию 1812 года, слишком, с его точки зрения, демократическую, хартией и двухпалатной системой. Уже с той поры его склонности имели мало общего с революционностью; уже тогда его можно было обвинять в прохладном отношении к демократическим идеям.

Вторая реставрация была более милостивой к нему, чем первая, и он даже не был изгнан. Добровольно уехав в Италию, а затем в Париж, он целиком отдался литературным занятиям. В течение всего этого периода Мартинес де ла Роса оставался в стороне от политических заговоров своих соотечественников. Он не принимал никакого участия в экспедиции 1830 года и, не будучи по существу изгнанным, одним из первых вернулся на родину. Таков был этот человек, силой обстоятельств призванный в правительство регентши. Его приход был действительно значительным шагом вперед. Но едва он получил под опеку рождающуюся революцию, как все увидели, что воспитатель нового Геркулеса[44] способен и, казалось, склонен скорее изнурять силы могучего младенца в пеленках, чем их развивать. В самом деле, это был легендарный дракон, ниспосланный завистью для того, чтобы задушить в колыбели будущего победителя стоглавой гидры.

Сеа пал потому, что воспротивился созыву кортесов. Мартинес де ла Роса занял свой пост под условием sinequа поп [45]созвать их. Таким образом, какими бы ни были его тайные намерения, он не имел возможности воспрепятствовать этому. Иначе говоря, идея созыва кортесов родилась до его прихода к власти, и ему оставалось лишь осуществить ее: он был только орудием необходимости. Но какой путь он изберет? В каких формах он восстановит старинные народные права?

Хамелеон по натуре и сторонник полумер, Мартинес де ла Роса мог действовать только с помощью компромиссов; так он и действовал. Вряд ли можно было считать вероятным, что человек, который так холодно относился к демократической Конституции 1812 года, попытается вторично ее воскресить. Он оставил ее под могильной плитой, где она покоится и по сие время и, видимо, останется там навсегда. На Полуострове все еще существуют и дворянство, и независимое духовенство, и сословные привилегии, и узаконенное неравенство, но во многом интересы уже оказались разобщенными, сотни прерогатив уничтожены, немало забот доставляли и споры о землевладении. Старинная форма трехсословного представительства была уже невозможна; она не соответствовала бы ни интересам, ни идеям, ни страстям; надо было бы начать с полного уничтожения этой системы.

Общество, однако, ожидало решения проблемы. На протяжении трех месяцев кабинет Мартинеса трудился над своим политическим сочинением. Подобно жрецам древнего Египта, министерский синклит собирался в глубине храма, в обстановке молчания и одиночества, решительно отказываясь посвятить простых смертных в свои тайны раньше назначенного дня. Наконец наступил этот великий день; в одно апрельское утро с горы Синай прозвучали призывные звуки труб, и новые скрижали упали с небес на Израиль.[46] Современные десять заповедей носили название «Королевский статут».

Раз уж мы осмелились привлечь для сравнения гору Синай, не представляет особого труда развить эту метафору дальше и добавить, что никогда еще старинная притча о горе, родившей мышь,[47] не получила более удачного применения. Статут был действительно ridiculus mus. [48]Право же, столь худосочное создание не стоило того, чтобы ради него забираться на такую высоту и предварять его рождение столь пышными приготовлениями. Статут был лишь жалким подражанием английской Священной Хартии,[49] то есть знаменитому трехколесному механизму, если не считать одного придатка в виде чудовищно нелепой Палаты знати и отсутствия в Статуте многих весьма разумных вещей, которые имелись в Хартии. Политическая нелепица, допущенная при образовании Палаты знати, очевидна: знать и пэры разделялись Статутом на два разряда; в первый входили потомственные дворяне, во второй – получившие личное дворянство по королевскому указу. Вопиющая нелепость! Собираются создать единый и цельный организм – и составляют его из двух соперничающих между собой разнородных частей; в лоне вновь созданного организма, таким образом, зарождаются две противоположные тенденции, и тем самым навеки утверждается анархия. Другая нелепица не менее существенна: обе палаты, или ассамблеи, были лишены права по своему усмотрению устанавливать внутренний распорядок своей работы. Впрочем, поскольку законодательная инициатива целиком остается у королевской власти, кортесы превращаются в подобие государственного совета, консультативного органа.

Мы могли бы указать и на другие, не менее существенные недостатки политического детища кабинета Мартинеса, но это значило бы понапрасну тратить время. Достаточно напомнить, что детище это весьма уязвимо и что революция без труда уничтожит этот Статут.

Создатель его, однако, думал иное; один вид Статута вызывал в нем бурный восторг. Статут представляется ему одним из тех гигантских и смелых достижений ума, которые составляют эпоху в истории народов и после которых человечеству остается только успокоиться и уснуть под сенью этих достижений. Это – философский камень науки государственного управления, и его творец приходит в изумление от того, что, обладая столь редким сокровищем, Испания еще осмеливается мечтать о чем-то лучшем. У него даже не возникает сомнения в том, что ему уготовано место среди величайших законодателей древности: падшие божества, Ликург[50] и Харонд,[51] должны пасть перед ним на колени; им остается только молча склонить головы. Жаль только, что его коллеги по кабинету, которые в течение тридцати подготовительных заседаний занимались чтением и обсуждением Статута, могут присвоить себе частицу его славы!

Каков бы ни был Королевский статут, насколько бы хуже он ни был Конституции 1812 года (хотя и последняя была далека от совершенства), тем не менее именно ему принадлежит честь нарушить длительное молчание, к которому принудила Испанию жестокая и преступная тирания: он снова предоставил арену для политических дебатов, создал все возможности для того, чтобы газеты приняли участие в парламентских дискуссиях, а общественное мнение смогло усвоить новые уроки. Все это в конце концов – непреложный факт, и необходимо воспринимать эти первые скромные завоевания как прелюдию и предвестие других, более решительных и действенных. Статут может представлять некоторую ценность только как временная и преходящая мера; рассматриваемый же сам по себе, он лишен какой бы то ни было ценности, потому что он не опирается ни на какие принципы и никаких принципов не провозглашает.