Сатирические очерки - Мариано де Ларра

Каков бы ни был Королевский статут, насколько бы хуже он ни был Конституции 1812 года (хотя и последняя была далека от совершенства), тем не менее именно ему принадлежит честь нарушить длительное молчание, к которому принудила Испанию жестокая и преступная тирания: он снова предоставил арену для политических дебатов, создал все возможности для того, чтобы газеты приняли участие в парламентских дискуссиях, а общественное мнение смогло усвоить новые уроки. Все это в конце концов – непреложный факт, и необходимо воспринимать эти первые скромные завоевания как прелюдию и предвестие других, более решительных и действенных. Статут может представлять некоторую ценность только как временная и преходящая мера; рассматриваемый же сам по себе, он лишен какой бы то ни было ценности, потому что он не опирается ни на какие принципы и никаких принципов не провозглашает.

Март был отмечен двумя важными событиями. Одно из них – это третья неполная амнистия: черед Мины и его соратников настал только в мае следующего года. Второе событие – создание городской милиции: 4 марта в Мадриде вспыхнул карлистский мятеж, и хотя он был легко подавлен, этого оказалось достаточно, чтобы убедить в необходимости на всякий случай вооружить либералов. Вступление в милицию вначале было добровольным, но вскоре было объявлено, по французскому образцу, обязательным. Однако, едва возникнув, эта национальная милиция стала для правительства Мартинеса источником постоянных волнений, и правительство все время только и думало, как бы наложить на нее оковы.

Тот же месяц, который стал свидетелем рождения Королевского статута, был ознаменован также возникновением желанного четырехстороннего союза:[52] последний обмен нотами по этому поводу произошел 22 апреля. В это время своих представителей в Мадриде имели только Франция и Англия; среди великих держав они одни признали королеву Изабеллу. Австрия, Россия, Пруссия и даже Неаполь, несмотря на родственные узы, за год до этого отозвали своих полномочных министров и посланников. Правительства этих стран тогда, как и сейчас, имели здесь только поверенных в делах. Некоторые из этих агентов возымели намерение, совсем им неподобающее, а именно: стать в центре дерзких карлистских интриг, и в этом им откровенно содействовали их собратья из Гааги и Турина, симпатии которых также были на стороне претендента. Это было злоупотребление неприкосновенностью, которую обеспечивает им закон; единственная роль, которую им приличествовало играть в этом случае, когда они стали свидетелями внутригосударственных раздоров, был молчаливый нейтралитет. Дипломатические поверенные в делах это знали, или, вернее, им дали это понять, и с той поры они сохраняли спокойствие. Рим также не имел агента, аккредитованного при ее католическом величестве; епископ Нисеа, прежний нунций, жил, удалившись от дел, в качестве частного лица.

Что касается Португалии, то здесь ветер переменился: за два года до этого Испания пыталась вмешаться в ее дела на стороне дон Мигела. Сейчас донья Мария была признана, а Родиль[53] перешел границу, чтобы защищать ее интересы. Оба двора, казалось, забыли про старые ссоры и находились, по крайней мере официально, в самых тесных, дружественных отношениях.

После окончания кампании Родиль перешел в Северную армию и принял над ней командование. Однако его ожидала та же участь, что и его предшественников: не успел он появиться, как тотчас же исчез. Он уступил свое место Мине. Поначалу война в Наварре не имела того значения, которое она приобрела позднее; действуя решительно и осторожно, можно было погасить разгоравшийся пожар. Но нужно было любой ценой воспрепятствовать объединению двух сил – абсолютистских и муниципальных – дело, вполне осуществимое при условии, если бы удалось заинтересовать баскские провинции в порядке престолонаследия. Это позволило бы оторвать их от претендента. Но сделано было все наоборот. «Подчиним их, – говорил Мартинес де ла Роса, – а тогда поговорим». Хотели унизить восставших, а вышло так, что они унизили нас своей упорной борьбой.

Беспечность и неопытность правительства Мартинеса, его бездеятельность довели Испанию до нынешнего положения. Это оно вырыло, или по крайней мере спокойно наблюдало, как на его глазах копают глубокую яму, в которой теперь бесследно исчезают сокровища Испании, теряет оружие ее армия и возникает угроза ее будущему.

Неожиданное событие усложнило всю интригу: дон Карлос после блужданий по португальской границе покинул Полуостров, и когда все в Мадриде полагали, что, смирившись со своей судьбой, принц, забытый, пребывал в одном из уголков Англии, он вдруг вновь появился в самом сердце Наварры. Присутствие претендента сразу придало войне серьезный характер, и этого было достаточно, чтобы приковать к ней беспокойные взоры Европы.

Но обратимся снова к Мадриду, где на сцене появляется новый актер, призванный играть важную роль. Граф Торено,[54] прошлое которого было не менее известно, чем прошлое Мартинеса, вернулся в Испанию в конце 1833 года. Он показался Мартинесу опасным соперником, потому что общественное мнение тотчас же стало называть его в качестве возможного главы правительства или оппозиции; Мартинес попробовал было, хотя и безуспешно, бороться против столь опасного противника; необходимо было, следовательно, разбойника превратить в верноподданного, объявить себя другом опасного врага. В правительстве потеснились, чтобы дать место вновь прибывшему: ему предложили министерство финансов, и он принял его.

Быть может, этот деликатный и рискованный пост не вполне подходил графу. Возможно, что разумнее было бы предоставить ему министерство общественных работ, оставшееся вакантным после отставки Бургоса,[55] который был сброшен по требованию общественного мнения, хотя и послужил связующим звеном между кабинетом Сеа и Мартинеса. Следовало бы еще в январе открыто пригласить графа Торено в состав кабинета, но Мартинес де ла Роса не хотел ни с кем разделить славу крестного отца статута. Этим мелочным самолюбием литератора и объясняется его упорное сопротивление тогда, когда новый кандидат, поддерживаемый Францией, был назван также и нашим общественным мнением. Он даже решился жестоко Уязвить самолюбие Торено, предпочтя ему ничтожество, которое пришлось ему более по вкусу лишь потому, что вызывало у него меньше опасений. Если он и согласился, наконец, сделать соперника коллегой, то пошел на это как на крайнее средство, когда перед открытием кортесов начала складываться оппозиция. Опасность была близкой и очевидной, и инстинкт самосохранения взял верх над расчетами самолюбия.

Известно, что открытие кортесов, созванных в соответствии со Статутом, состоялось 24 июля. 17 июля было ознаменовано кровавым эпизодом с монахами;[56] новый повод оплакивать неспособность кабинета Мартинеса, не сумевшего предотвратить беспорядки и полагавшего, что он восстановит порядок, лишь варварски и жестоко отомстив потревожившим его покой. Искупительной жертвой в этом бедствии оказался несчастный восемнадцатилетний юноша, единственная вина которого состояла в том, что при аресте у него нашли монашескую рясу и несколько образков. Хотя никакого серьезного обвинения ему не предъявили, все же его приговорили к смерти пять месяцев спустя, то есть тогда, когда все уже забыли о причинах его ареста, и кровавая расправа лишилась даже того назидательного эффекта, на который рассчитывали.

Что касается разгрома монастырей, то его нельзя рассматривать как движение политическое: это был результат возбуждения, вызванного вспышкой гнева. Из этого события можно только извлечь один серьезный и неожиданный урок, а именно: подозрения испанского народа и его гнев пали на монахов, именно их он счел отравителями. Этот важнейший факт, проливающий новый свет на религиозность народа на Полуострове, свидетельствует во всяком случае, что церковь лишилась авторитета в католической Испании не менее, чем в других странах.

Открылись, наконец, кортесы. К несчастью, в них попало мало новых людей; скипетр красноречия остался в прежних руках – никто его не оспаривал. Но опытные борцы походили скорее на ветеранов, уже утомленных прежними кампаниями, чем на свежее пополнение. Явно не хватало молодежи, и эта пустота обратила на себя внимание. Следовало ожидать большего обновления, больше современных деятелей: они обнаружили бы по крайней мере ясное чувство прогресса, более глубокие демократические инстинкты, лучшее знакомство с новыми социальными учениями, наконец более глубокое знание и понимание болезней монархии и возможных лечебных средств, меньшее увлечение иностранными теориями, не применимыми к нашим условиям. Одним словом, первые кортесы, созванные в соответствии со Статутом, были выражением застарелых доктрин прошлого века, третьим изданием первых и вторых кортесов, но уже лишенным их пыла и огня. Им не хватало знания и пламенного патриотизма; они не обладали в достаточной мере революционным инстинктом н не поняли своей миссии. Четыре пятых времени на первой сессии, которая длилась десять месяцев, ушло на праздные, легкомысленные и случайные дебаты. Испания уподоблялась там Иову,[57] выставляя напоказ всему свету тысячи своих открытых язв, в то время как врачи с тонкой эрудицией рассуждали о Гиппократе и Галене.[58] Только время от времени больной громкими стонами вдруг напоминал о себе бездарным докторам.