Граница дождя: повести - Е. Холмогорова

Когда Маша была маленькая, подарки всегда ждали ее на заранее приготовленном стуле у постели. Мама ночью тихо прокрадывалась в комнату, и сколько Маша ни пыталась, так ей ни разу не удалось подстеречь этот момент — предательский сон приходил раньше мамы. Традиция сохранялась до самой маминой смерти, только стул ставился сразу после ужина, а подарки появлялись, стоило отлучиться к телефону или в ванную. У мамы был комплекс вины: надо же ухитриться родить дочку восьмого марта! Во-первых, на один праздник в году меньше, во-вторых, неиссякаемый повод для несмешных острот. Хотя на самом деле жертвой была она сама. Потому что родила Машу не просто в женский праздник, а восьмого марта пятьдесят третьего года, накануне похорон вождя и учителя, если кто забыл.

Всенародная скорбь, естественно, не обошла стороной и роддом, у акушерки, как казалось бедной роженице, дрожали руки, медсестра тихо шмыгала носом, и любая радость по поводу появления на свет нового человека казалась неуместной и безнравственной. Все говорили вполголоса, крик младенцев звучал кощунственно. Вопреки обыкновению, тумбочки не были украшены букетами: все, что цвело, двигалось в одном направлении — к Колонному залу.

Но не такова была наша бабушка Оля, Олюня, или, как звали ее внуки, Балюня. «Сдох, кровопийца, — шипела она к ужасу мамы. — Гореть тебе в аду за всех, за всех!» Она сжимала свои изящные руки в маленькие кулачки, так что ногти отпечатывались на ладонях. «Чтоб тебе…» Мама никогда не видела ее такой и даже испугалась. Конечно же, она знала, что отец ее, любимый и единственный Балюнин Женюшка, сгинул в лагере, что, спасаясь от участи жены врага народа, Балюня бросила все и, схватив ее, шестилетнюю, сбежала к двоюродной сестре в глубокую провинцию, во Ржев, где застала их война, и только чудо помогло вырваться из полуразбомбленного города. При обыске у деда нашли портрет Николая II, так в протоколе и написали: «Хранил портрет руководителя царской власти», — наверное, пришили какую-нибудь монархистскую организацию. Да кто ж теперь узнает… Смерть Сталина так глубоко потрясла Балюню, что можно было подумать, она изумлена самим этим фактом — вождь казался бессмертным. С ней сделался род помешательства, как будто смерть была специально придуманным для тирана наказанием, а не ожидала каждого.

Она очнулась лишь когда у мамы начались схватки. Горшочек махровых узамбарских фиалок, появившийся на маминой тумбочке, насторожил соседок. Когда же мама сказала, что назовет дочку Машей, отчуждение усилилось: из четырех рожениц трое решили, что дочери будут Стали´нами, а одна выбрала Светлану: раз, мол, назвал так дочку, значит, это было его любимое имя.

Зато хорошей музыки было вдоволь! Она лилась из всех репродукторов: Шопен, 3-я симфония Рахманинова, 6-я Чайковского, его же трио «Памяти великого артиста»… Музыка для Маши с детства делилась на «зимнюю» и «летнюю». Зимой — это вестибюль Большого зала Консерватории, где Балюня всегда сдавала пальто в первом окошке гардероба слева и непременно требовала, чтобы Маша переодевала туфли, а еще — снежинки в желтом круге фонаря, когда мама водила ее в «вечерние музыкальные классы». А «летняя музыка» — совсем другая, не запертая в помещении, а несущаяся из окон Гнесинского училища во двор, знаменитый столетним вязом, где она любила гулять с подругами и все удивлялась, как звуки сливаются в немыслимую какофонию и в то же время не мешают друг другу. И еще расстроенное пианино на соседней даче, где полузнакомая толстая девочка все каникулы вымучивала этюды Черни.

А вот когда родилась Верочка, все было по-другому. Море цветов, поздравлений. Верочка… Наверное, позвонит первая, прямо с утра.

Маша еще не открывала глаз, но сквозь веки чувствовала, что уже светло. Март, почти весна, так что теперь не темнота, а свет обманчив — не знаешь, пора ли вставать. С другой-то стороны, всегда иметь день рождения в выходной — благо. Вот Верочку Наташа родила в воскресенье и страшно всех насмешила, написав из роддома гордую записку, как она здорово сделала, что у дочери (тогда еще безымянной) день рождения всегда будет в выходной. Маша отвозила очередную передачу и ждала внизу как раз эту самую записку, когда спустилась нянечка с предыдущей порцией посланий, и вдруг немолодая женщина в пуховом платке зарыдала, запричитала: «Ох, да что ж я теперь зятю-то скажу-у-у». Все разом замолчали, а нянечка подошла к ней и стала похлопывать по вздрагивающей спине: «Ты что, милая, видела я только что дочку твою, веселая лежит, хорошая, ты чего убиваешься?» — «Да что она такое пишет! Мальчик, мол, такой смешной, похож на лисенка!» Все захохотали, а она еще какое-то время продолжала всхлипывать, по-простонародному зажимая пальцами нос.

Маша все-таки заставила себя скосить глаза на часы. Девять. Пора бы подниматься, но можно и поваляться чуть-чуть. Да, Верочка, конечно, позвонит, племянница любимая, ее отец Сережка — единственный брат, общая их Балюня. Вот и вся семья. Мама умерла семнадцать лет назад, у отца была другая семья, но и он давно умер. Как все-таки дико: Балюня пережила дочь. Маша помнила ее, окаменевшую, на похоронах, и уже тогда старую. А сейчас Верочка прабабку суперстарой дразнит, хорошо у той с чувством юмора полный порядок, как и вообще с мозгами. Кто же еще поздравит? Надюша, подружка задушевная, Володя, по мобильнику, когда с собакой гулять пойдет или в булочную жена погонит, — вот, пожалуй, и весь обязательный ассортимент.

За окном было пасмурно, но столбик термометра неуклонно полз вверх, к нулю. Ветер гнул верхушки тополей, раскачивал провода, и Маша похвалила себя за предусмотрительность — с утра не надо бежать ни за хлебом, ни за чем-нибудь праздничным к чаю.

В ванной простояла перед зеркалом дольше обычного. В детстве она всегда вглядывалась в свое отражение, пытаясь увидеть, какие перемены принес новый год ее жизни. Что ж, для сорока семи совсем недурно. Размеры, конечно, не 90–60–90, но и не тумба бесформенная, морщины только наметились, волосы, увы, отчетливо тона «медно-золотистый» фирмы “L’Oreal”, но густые… И вообще — ничего себе. Вполне. Следующим пунктом деньрожденной программы была экскурсия по квартире. Одну комнату полностью съели книги и цветы — огромные пальмы, фикусы, кактусы и нежные гиацинты, фиалки, гортензии. Маша не прилагала особого труда, но почему-то цветы в ее доме выглядели ухоженными, как в оранжерее. Эту комнату она называла кабинетом, хотя работала в ней нечасто, а обычно читала или смотрела телевизор, устроившись с ногами на тахте, купленной в свою пору специально для Верочки, часто остававшейся у нее ночевать. Иногда и гостей здесь чаем-кофеем поила за журнальным столиком под неправдоподобно разросшейся пальмой. Вторая была довольно безликой, просто комнатой, без особого названия и функций. Зато кухня составляла предмет ее особой гордости и постоянной заботы: она все время что-то усовершенствовала, меняла, обновляла. Все очень хвалили ее квартиру, и сегодня Маша сама осталась довольна «утренним обходом».

Только-только она налила себе чашку кофе, раздался звонок в дверь. Она никого не ждала, поэтому, прижавшись к глазку, грозно спросила:

— Кто здесь?

— Барышникова Мария Александровна здесь живет? Фирма «Флора-сервис», доставка заказанных цветов на дом.

На лестничной площадке, маленький, как в перевернутом бинокле, топтался человечек с запакованным цветочным горшком в руках.

— Но я ничего не заказывала.

— Здесь вложена визитная карточка клиента, сделавшего заказ, — объяснил лилипут и предположил: — Наверное, подарок вам к Восьмому марта.

Машин правый глаз, почти касавшийся стекла, уже ныл, стало любопытно, как будто в дверном отверстии показывали какой-то иностранный фильм — «а вот и посыльный с цветами», — и она отперла.

— С праздником вас. Распишитесь, пожалуйста.

— У меня сегодня день рождения, — сказала Маша, как бы заглаживая неловкость: держала человека при исполнении служебных обязанностей на лестнице, за лилипута приняла, хотя оказался он среднего роста… «Интересно, полагается ли в таких случаях давать чаевые», — подумала она, но тот, на ходу попрощавшись, уже входил в распахнувшиеся двери лифта.

Под шуршащей бумагой оказалась цветущая карликовая магнолия. У Маши аж сердце зашлось: сколько она простояла перед ней в магазине, но треть зарплаты выложить, естественно, не могла. «Ее надо пересадить в больший горшок, дренаж, удобрения, и поближе к свету поставить», — она ринулась в комнату присмотреть местечко и вдруг остановилась: открытку надо бы прочитать.

Трогательно все-таки! Запомнил, а ведь в цветочный сто лет назад заходили, еще перед Новым годом, когда Володя с Митей ехали поздравлять их старую учительницу. (Кстати, вот еще кто позвонит непременно — Митя!) Верочка Володю терпеть не может, окрестила «подновленным русским», для «нового», мол, кишка тонка, да и кошелек не по всем швам трещит. Девичий максимализм! Нет бы радоваться, что у тетки какая-никакая личная жизнь. А что он женат, даже и хорошо: обязательств ноль, одна приятность два-три раза в месяц. Телефон. День начался. Позвонила Верочка, потом Сережа, Балюня, Надюша, Володя, Митя и несколько непременно каждый год набегающих случайных людей, не дававших о себе знать долгими месяцами, а потому претендующих на длинные, подробные разговоры.