Элизабет Костелло - Джозеф Кутзее

Эгуду замолкает. Аудитория аплодирует ему дружно и горячо. Он говорил с воодушевлением, можно даже сказать со страстью. Он защищал себя, свое призвание, свой народ — так отчего не вознаградить его аплодисментами? (Даже если то, о чем он говорил, имеет весьма отдаленное отношение к жизни его слушателей.)

Тем не менее кое-что в его речи ей решительно не нравится. Всегда одно и то же, думает она, опять эта болтовня о приоритете тела, опять этот мистический бред насчет одушевления текста посредством его озвучивания; опять голос как инструмент, с помощью которого выплескивается наружу из темных глубин человеческого нутра самое главное в человеке, его суть. Негритюд. Она полагала, что Эммануэль уже переболел этой псевдофилософией, — ан нет. Он явно решил извлечь из этого мотива максимальную выгоду в своей новой роли странствующего лектора. Что ж, удачи ему.

Минут десять еще остается для вопросов. Она надеется, что вопросы будут серьезные, такие, которые выманят его на искренний разговор.

Первой решается женщина, судя по акценту, со Среднего Запада. Она говорит, что ее знакомство с африканской литературой произошло лет двадцать назад, а то и больше, когда она прочла книгу Амоса Тутуолы, названия которой, правда, не запомнила.

— «Пальмовый Пьянарь»,[2] — подсказывает Эгуду.

— Да, верно, — соглашается женщина.

Оказывается, книга ее пленила, ей думалось, что у этого писателя большое будущее. И тут, к своему разочарованию, она узнаёт, что на родине его никто не признаёт, что образованные нигерийцы его в грош не ставят и считают его славу на Западе незаслуженной.

— Это действительно так? — вопрошает американка. — Можно ли считать Тутуолу изустным автором, одним из тех, о которых вы говорили? Что с ним сталось? И были ли переведены еще какие-нибудь его вещи?

— Нет, — отвечает Эгуду, — Тутуолу не переводят, да и вообще не переводили никогда, во всяком случае на английский. Хотите знать почему? Потому что он не нуждается в переводе, он всегда писал только на английском. В этом и заключается суть затронутой вами проблемы, — продолжает Эгуду. — Английский язык у Тутуолы отнюдь не тот стандартный, правильный английский, который в пятидесятые годы преподавали в школах и колледжах Нигерии. Язык Тутуолы — это язык полуграмотного клерка с начальным образованием, малопонятный неафриканцу. Для публикации его сочинение было обработано редакторами в Англии. Они исправили все грамматические ошибки, но не тронули того, что им показалось истинно нигерийским, то есть выглядело цветисто, экзотично и фольклорно-колоритно. Из моих слов, — продолжает Эгуду, — вы легко могли бы заключить, что я тоже не одобряю Тутуолу или то явление, которое он собой представляет. Это отнюдь не так. Его не признали так называемые образованные нигерийцы, потому что они его устыдились; устыдились, решив, что по нему будут судить обо всех них и станут считать их дикарями, которые не знают, как правильно писать по-английски. Что касается меня, то я рад, что я дикарь, что я коренной нигериец, что я нигериец-абориген. В этом противостоянии мое место рядом с Тутуолой. Тутуола был и остается талантливым рассказчиком, и я рад, что он вам нравится. В Англии было издано еще несколько его книг, но боюсь, ни одна из них не может сравниться с «Пальмовым Пьянарем». И наконец отвечу на ваш последний вопрос: да, Тутуола представляет собой как раз тот тип писателя, которого я назвал изустным романистом.

Я отвечал вам так подробно, потому что пример Тутуолы весьма поучителен. Выдающимся его делает как раз то, что он не стремится приспособить свой язык к потребностям, или к тому, что, будь он менее наивен, сам назвал бы потребностями читателя-иностранца, то есть того, кто будет его читать и оценивать. Он не придумал ничего лучшего как писать такими же словами, какие употреблял, когда говорил. И ему не оставалось ничего другого как согласиться с ярлыком экзотического африканского писателя. Хотя, дорогие слушатели, разве есть в Африке писатели неэкзотические? Если говорить честно, то Запад видит нас, африканцев, только в двух ипостасях — либо в качестве существ экзотичных, либо в качестве дикарей. Даже здесь, на борту судна, направляющегося к берегам самого экзотического и, должно быть, самого дикого континента, где нормы человеческого общения вообще отсутствуют, я ощущаю себя чужаком. Я знаю, что я для вас необычайно экзотическое, диковинное существо.

В зале раздаются смешки. Эгуду тоже улыбается — широко, обаятельно и, на первый взгляд, совершенно искренне. Только ей не верится, что улыбка эта — настоящая, что она от сердца (если верить, что улыбка зарождается именно там). Если Эгуду сознательно выбрал для себя роль экзота, то это тяжкий удел. Да, думает Элизабет, он наверняка знает, что делает, и у него внутри все восстает против этого. Одно черное лицо среди моря белых.

— Но вернемся к вашему вопросу, — снова слышит она голос Эгуду. — Вы читали Тутуолу, теперь почитайте Бена Окри.[3] Тутуола — это очень простой, ясный случай, Окри — совсем иное дело. Окри — наследник Тутуолы, можно считать, что у них общие предки. Правда, Окри удалось преодолеть противоречие между собой как личностью и ожиданиями других (извините за заумное выражение, это во мне дикарь перед вами выставляется), следуя гораздо более сложным путем. Почитайте Окри, и вы многое поймете.

Разговор об африканском романе (да и все прочие лекции на борту) был задуман как одно из легких, развлекательных мероприятий. Эгуду, похоже, об этом забыл. Сопровождая свои действия деликатным кивком, распорядитель — стройный молодой швед в синей морской форме — подает знак из-за кулис, и Эгуду, не моргнув глазом, плавно и изящно заканчивает свое выступление.

Команда на «Огнях Севера», как и обслуживающий персонал, — русские. Исключение составляют офицеры, гиды и менеджеры. Музыкальная часть представлена оркестром балалаечников: пятеро мужчин и пятеро женщин. То, что они исполняют во время ужина, на ее вкус, слишком слащаво; в более поздние часы репертуар у них повеселее. Возглавляет оркестрик, а иногда и солирует блондинка чуть за тридцать. Английский у нее примитивный, но его вполне хватает на то, чтобы объявлять номера музыкальной программы: «Мы играем песню, что по-русски зовется „Моя маленькая голубка“ — „Май литл дов“». В ее произношении бедная «голубка» теряет рифму с «лав» — любовью, зато обнаруживает звуковую ассоциацию со «стов» — печкой. Трелями и скачущим ритмом мелодия напоминает музыку какую угодно — венгерскую, цыганскую, еврейскую, — только не русскую. Но кто ты есть такая, Элизабег Костелло, девчонка с задворок, чтобы судить об этом?

После ужина она в баре вместе с ее соседями по столику. Эта пара сообщает ей, что живут они в Манчестере и с нетерпением ждут ее лекции, на которую оба записались. Мужчина длиннотелый, гладкий, серебристоголовый; он напоминает ей чайку-олушу. Он ничего не говорит о том, как разбогател, а она не спрашивает. Женщина — маленькая, хрупкая и очень сексуальная, по ее понятиям, такие в Манчестере вряд ли водятся. Стив и Ширли. Едва ли они муж и жена.

К ее облегчению, разговор вскоре переходит на морские течения, о которых Стив всё знает досконально, и на мельчайшие живые организмы. На одну квадратную милю таких приходится многие тонны. Их существование безмятежно протекает в ледяной воде, где они незаметно размножаются и незаметно погибают. Стив и Ширли именуют себя экологическими туристами. В прошлом году они побывали в Амазонии, в этом направились в южные моря.

В дверях возникает Эгуду. Он оглядывается по сторонам, и Элизабет машет ему рукой. Он подходит.

— Присоединяйтесь к нам, — говорит она. — Это Эммануэль, это — Ширли и Стив.

Оба рассыпаются в комплиментах.

— Безумно интересно! — восклицает Стив. — Вы заставили меня увидеть проблему под совершенно иным углом.

— Пока вы выступали, мне пришла в голову одна мысль, — простодушно говорит Ширли. — Я не читала, извините, ваших книг, но, может быть, вам, как стороннику устного творчества, стоило бы попробовать наговаривать текст прямо на кассету? Зачем идти окольным путем — через печатный станок, или, если на то пошло, зачем вообще излагать замысел письменно? Обращайтесь непосредственно к слушателям.

— Великолепная идея! — восклицает Эммануэль. — Это не решит всех проблем писателей Африки, но стоит подумать.

— А почему вы считаете, что это не решит всех проблем?

— Потому что, к сожалению, африканцы не привыкли тихо сидеть и слушать механический голос с кассеты. Им это будет напоминать идолопоклонство или колдовское действо. Африканцу нужен эффект присутствия, нужен живой голос.

Живой голос. Все трое молчат, переваривая его выражение.

— Вы уверены, что это именно так? — наконец не выдерживает Элизабет. — Против радио африканцы ведь не возражают. А радио — это не живой голос и эффекта присутствия не создает. Мне лично кажется, Эммануэль, что вы имеете в виду не просто голос и эффект присутствия, а живого исполнителя текста, то есть актера. Если это именно так, то я готова согласиться: простая магнитофонная запись африканца не устроит. Однако роман был задуман вовсе не как сценарий для представления. С самого начала сильной стороной романа как раз и являлась его независимость от площадного действа. Думаю, «живое действо» и «дешевое чтиво» — вещи принципиально разные. Либо то — либо другое. Если вы действительно представляете себе роман в виде пачки печатных страниц карманного формата, обладающей эффектом присутствия, то тогда я соглашусь: в Африке у романа будущего нет.