Элизабет Костелло - Джозеф Кутзее

Она пробирается на верхнюю палубу. У перил — горстка пассажиров. Тепло укутанные, они смотрят за борт.

Вода кишит какими-то существами. Издали кажется, что это крупные рыбины. Черные, с блестящими спинами, они выпрыгивают из воды и кувыркаются в волнах. Ничего подобного она никогда не видела.

— Это пингвины, — говорит стоящий рядом мужчина. — Королевские пингвины. Они приветствуют нас. Они не знают, что мы собой являем.

У нее вырывается изумленный возглас.

— Как они наивны! — произносит она. — Неужели они настолько наивны?

Человек бросает на нее недоуменный взгляд и отворачивается.

Южные моря… По, Эдгар Аллан По… Он в глаза не видел этих мест, но избороздил их вдоль и поперек в своем воображении. Лодки темнокожих островитян подгребали к его кораблю. Люди казались обыкновенными — «такими, как мы», но, когда они заулыбались, зубы у них оказались не белыми, а черными. И у него, у Эдгара По, «мороз пошел по коже». Еще бы! В морских просторах много чего такого, что похоже на наше, привычное, но вовсе им не является. Морские цветы, которые раскрываются, чтобы схватить и поглотить; подобия угрей с зубчатыми, как пила, телами и свисающими вниз желудочными мешками. Там, в глубинах, зубы для того, чтобы рвать и кусать, а язык — язык для того, чтобы перебалтывать воду, улавливая питательные вещества. Это и есть подлинная функция ротового отверстия. Вот бы кто-нибудь объяснил это Эммануэлю с его байками про изустный роман. Вся штука в том, что только благодаря изумительной изобретательности природы, стремящейся к экономии, только в результате эволюционного зигзага язык, этот глотательный орган, оказался приспособленным к тому, чтобы выпевать слова.

Судно простоит на рейде до полудня, с тем чтобы у желающих хватило времени побродить среди скал. Она записалась и сразу после завтрака с первой партией пассажиров на шлюпке приближается к острову. Подход к берегу затруднен. Причалить мешает толстая подушка морских водорослей и множество камней. Один из матросов приходит ей на помощь и переносит ее на берег. Через непромокаемый плац; она ощущает его молодое, сильное тело. В его руках ей хорошо и спокойно, словно ребенку в колыбели.

— Спасибо большое! — с теплотой в голосе произносит она, когда он ставит ее на землю. Но он уже не смотрит в ее сторону: для него, как для медсестры, такого рода услуга входит в круг обязанностей.

Об острове Макуори она читала. В девятнадцатом веке это был центр промысла пингвинов. Сотни тысяч пингвинов были забиты здесь насмерть деревянными колотушками; затем их швыряли в котлы, превращая в «полезный» жир и «бесполезные отходы». Иногда пингвинов даже не трудились убивать, а просто-напросто острыми палками загоняли по сходням на корабль и сталкивали в кипящее варево живыми.

Оказывается, к двадцатому веку их потомки так ничему и не научились. Они по-прежнему как ни в чем не бывало плывут навстречу пришельцам, а тех, кто приближается к их колониям, всё также приветствуют веселыми возгласами. «Хо-хо!» — хрипло выкрикивают они (точь-в-точь маленькие гномики!) и позволяют трогать себя и поглаживать глянцевитые, скользкие грудки.

В одиннадцать шлюпки доставят пассажиров обратно на корабль, а до этого времени они вольны бродить, где вздумается. Их предупредили, что на склоне горы гнездится колония альбатросов. Фотографировать можно сколько угодно, но тревожить их не следует — у них пора выращивания птенцов.

Она отделяется от остальных и вскоре оказывается высоко над берегом, на плато, густо поросшем травами. И тут совершенно неожиданно прямо перед собой она что-то замечает. Сначала это что-то кажется ей камнем — гладким грязно-белым камнем, но в следующее мгновение она понимает, что это птица, только очень крупная, таких она до сих пор не видела. Длинный загнутый клюв, широкая грудная клетка… Так это же альбатрос! Птица смотрит на нее абсолютно спокойно и даже, как ей кажется, с легкой иронией. Из-под перьев на груди, снизу, торчит еще один клювик — малая копия того, что наверху. Отпрыск менее дружелюбен, чем родитель. Он разевает клюв в беззвучном предупредительном крике. Некоторое время она и парочка птиц изучают друг друга. «До грехопадения, — проносится в ее мозгу, — именно так все и было до грехопадения. Можно не возвращаться на корабль. Можно остаться здесь и уповать на милость Господа».

У нее за спиной кто-то есть. Она оборачивается. Это русская певичка. На ней теперь темно-зеленая меховая куртка. Капюшон откинут, голова повязана шарфом.

— Это альбатрос, — тихо говорит Элизабет. — Так их называют англичане. Как они сами себя называют, я не знаю.

Женщина кивает. Большая птица созерцает их с полным спокойствием, похоже, ее нисколько не волнует, что пришельцев теперь двое.

— Эммануэль с вами?

— Нет. На борту.

Женщина отвечает с явной неохотой, но Элизабет это не смущает.

— Я знаю, вы его подруга. Я тоже, во всяком случае когда-то ею была. Можно поинтересоваться — что вы в нем нашли?

Вопрос звучит странно, можно сказать даже грубо. Это наглость — задавать столь интимный вопрос посторонней женщине, но Элизабет кажется, что на этом острове, на отрезке земли, где им обеим уже не бывать никогда, можно говорить всё и спрашивать обо всем.

— Что нашла? — повторяет женщина.

— Да. Что вас привлекает в нем? Чем он вам нравится?

Женщина пожимает плечами. Теперь Элизабет видит, что волосы у нее крашеные. Наверное, ей действительно все сорок. Наверное, дома у нее семья, где она единственный кормилец; семья, в которой, как это теперь зачастую бывает у русских, нетрудоспособная мать, пьющий и бьющий ее муж, бездельник сын и дочка, которая бреет голову и красит губы в фиолетовый цвет.

Да, эта женщина недурно поет, но скоро, возможно очень скоро, покатится вниз. Будет для иностранцев бренчать на балалайке, петь русскую пошлятину и собирать мелочь.

— Он — щедрый. Вы русский знаете? Нет?

Элизабет отрицательно качает головой.

— Дойч?

— Немного.

— Ег ist freigebig. Ein guter Mann.

Freigebig, что значит «щедрый», она выговаривает типично по-русски, с нажимом на g. Выходит, Эммануэль щедрый? Ей это определение ни о чем не говорит. Во всяком случае она бы его не употребила. Она бы скорее назвала Эгуду человеком широких жестов.

— Aber kaum zu vertrauen, — отвечает Элизабет на языке, на котором не говорила тысячу лет.

Не на этом ли языке Эгуду и русская обменивались репликами ночью в постели? На немецком языке — языке власти в новой Европе? Kaum zu vertrauen, что значит «верится с трудом».

Женщина снова пожимает плечами.

— Die Zeit ist immer kurz. Man kann nicht alles haben.[4] — говорит она и после короткой паузы добавляет: — Auch die Stimme. Sie macht, dass man… — Она ищет нужное слово: — …schaudert.

Schaudern значит «дрожать, трепетать». Голос, от которого все внутри дрожит. Возможно, так оно и бывает, если тесно прижаться друг к другу. У обеих на губах одновременно мелькает тень улыбки. Что до птицы, то она явно утрачивает к ним всякий интерес. Видимо, успела уже привыкнуть, однако птенец по-прежнему взирает на них с подозрением.

Неужели она ревнует?! Невероятно, не может быть! И все-таки… Все-таки тяжело примириться с тем, что ты уже вне игры. Обидно, как в детстве, когда тебя отсылают спать, меж тем как взрослые еще веселятся.

Да, голос… Ей вспоминается Куала-Лумпур, когда она, еще совсем молодая — или почти совсем молодая, — провела три ночи подряд в постели с тоже в ту пору совсем молодым Эммануэлем Эгуду.

«Ну-ка, изустный поэт, — дразняще прошептала она тогда, — покажи мне, на что способны твои уста». И он показал: он распластал ее на постели, накрыл ее тело своим, приложил губы к ее ушам, приоткрыл раковины слуха и наполнил ее своим дыханием.

3

Жизнь животных

Сюжет первый: философы и животные

Ее самолет приземлился. Джон ожидает ее на терминале, у выхода с номером ее рейса. С тех пор как он видел мать, прошло два года, и ему с трудом удается скрыть свое потрясение — так она постарела. Волосы, в которых последний раз только проглядывала седина, побелели совсем, плечи поникли, кожа обвисла. Бурное проявление чувств у них не в обычае. Мимолетное объятие, несколько негромко произнесенных слов — и вот уже они вместе с другими пассажирами молча проходят в багажный зал, забирают ее чемодан и садятся в машину. Ехать им предстоит полтора часа.

— Долгий у тебя был перелет, — говорит он. — Устала, наверное.

— Глаза закрываются, — отвечает она и действительно какое-то время дремлет, привалившись головой к стеклу.

В шесть, когда уже начинает смеркаться, они подъезжают к его дому в пригороде Уолтхэма. Его жена Норма и дети встречают их на ступеньках. Демонстрируя радость, что стоит ей немалых усилий, Норма широко раскрывает объятия и восклицает: «Элизабет, наконец-то!» Женщины обнимаются. Дети, как и полагается хорошо воспитанным детям, следуют примеру матери, хотя и не столь демонстративно.