Кошки - Дорис Лессинг

Когда ее враг уходил спать, черная кошка ела и пила. Потом тщательно обследовала сад, с которым уже была знакома, насколько это возможно при прогулках в ошейнике и на коротком поводке. Затем кошка осматривала дом, этаж за этажом. Она решила, что моя постель ей подойдет. Увидев это, серая кошка вскочила, зашипела и выгнала черную кошку, заняв свое место на моей постели. Тогда черная кошка расположилась на диване.

Характер у черной кошки был совсем не такой, как у серой. Это был спокойный, упрямый, скромный зверек. Черная кошка не знала, что такое кокетство, пока не увидела серую: она не принимала картинных поз, не флиртовала, не каталась на спинке, не носилась галопом, не демонстрировала себя.

Черная киска знала, что не она в доме главная кошка, прима тут — серая. Но и у второй тоже есть свои права, и она настаивала на них. Фактически эти кошки ни разу не подрались. Их великие дуэли проходили в форме обмена взглядами. Вот они садятся по разные стороны кухни; зеленые глаза не мигая уставились в желтые. Если черная кошка творила что-то выходящее, по мнению серой, за пределы допустимого, та негромко рычала и делала неуловимые угрожающие движения, напрягая мышцы. Тогда черная кошка отступала. Серая спала на моей постели, черной это было не дозволено. Серая могла сидеть на столе, но не черная. Когда приходили гости, серая первой оказывалась у дверей. И серая кошка ела только отдельно от черной, исключительно из свежевымытого блюдца, свеженарезанную еду и в другом месте кухни. Черной же для приема пищи годился и прежний угол.

Черная кошка со всем этим соглашалась и с обитателями дома была в меру ласкова, терлась о наши ноги, мурлыкала, разговаривала — она тоже была наполовину сиамка; но все делала с оглядкой на серую.

Такое поведение не сочеталось с ее внешностью. Внешний вид серой кошки и характер всегда были согласованны: ее манеры диктовались ее внешностью.

Но черная кошка была не так уж проста и иной раз ставила нас в тупик. Взять, например, ее размеры: с виду это мелкая, хрупкая кошечка. Когда она вынашивала котят, трудно было поверить, что в ней нашлось место для них всех. Но возьмите ее на руки: она крепенькая, тяжелая; это сильное маленькое животное плотного телосложения. С виду она вовсе не была скромной, домашней, готовой к материнству, хотя и оказалась такой впоследствии.

Черная кошка элегантна. У нее благородный несимметричный профиль, как у изображения кота на мавзолее. Когда она сидит, выпрямившись, поставив лапки параллельно, глядя вперед немигающими глазами, или сворачивается, полуприкрыв глаза, тогда она спокойна, отрешена от окружающего, словно ушла куда-то глубоко в себя. В такие минуты она мрачна, вызывает благоговение. И еще она черна, черна до невозможности. У нее блестящие черные бакенбарды, черные ресницы, ни одного белого волоска. Если серую кошку создавал мастер утонченности, любитель нюансов, то творец черной решил: пусть будет кошка черная-черная, ну просто квинтэссенция черноты, кошка из Подземного мира.

Этим противникам потребовались две недели, чтобы выработать правила сосуществования. Они никогда не прикасались одна к другой, не играли, не вылизывали друг друга; они отработали расстановку сил, в основе которой лежала настороженная враждебность. И грустно было это видеть, особенно когда вспомнишь, как серая кошка играла со своим подросшим ребенком и как они умывали друг друга и свивались в один клубок. Мы надеялись, что и эти двое со временем научатся ладить.

Но потом черная кошка тяжело заболела, и бедняжка серая совсем утратила свой, с таким трудом завоеванный, приоритет.

Сначала я думала, что черная простудилась. У нее был не в порядке кишечник: она часто бегала в сад. Несколько раз ее стошнило.

Если бы я отнесла ее к врачу тогда, болезнь не оказалась бы настолько запущенной. У бедняжки был энтерит — воспаление тонкой кишки; но я не знала, насколько серьезна эта болезнь и как мало кошек ее переносит, особенно если они еще не взрослые. На вторую ночь ее болезни я проснулась и увидела, что киска скорчилась в углу, — кашляет, решила я поначалу. Но она хотела, чтобы ее вытошнило, — хотя было нечем. Челюсти и морда бедняжки оказались покрыты белой липкой пеной, которую было не так просто стереть. Я смыла ее. Кошка вернулась в угол и скорчилась, глядя прямо перед собой. Ее поза была зловещей: она была неподвижна, терпелива, но не спала. Она ждала.

Утром я отнесла кошку в ветеринарную лечебницу за углом, уже горько упрекая себя, что не сделала этого раньше. Врач заявил, что она очень больна, причем сказал это таким тоном, что я поняла: не выживет. У нее было сильное обезвоживание организма и температура все повышалась. Кошке вкололи жаропонижающее и сказали, что ее надо заставить пить, если получится. Она не станет пить, ответила я. Нет, утешили меня, кошки должны пить при этой болезни. Отказ от воды типичен лишь в определенных случаях: когда кошка решает умереть. Тогда она украдкой пробирается куда-нибудь в прохладное место, поскольку чувствует жар в крови, и, скорчившись, ждет смерти.

Когда я вернулась с черной кошкой домой, она, изможденная, прокралась в сад. Было начало осени, холодно. Бедняжка припала к холодной стене сада, скорчилась на ледяной земле и терпеливо ожидала, как предыдущей ночью.

Я внесла ее в дом, положила на одеяло, подальше от радиатора. Но она вернулась в сад и уселась там в той же позе, в той же убийственно терпеливой позе ожидания.

Я снова втащила черную кошку обратно и заперла в доме. Она пробралась к двери и уселась рядом, носом к двери, ожидая смерти.

Я искушала ее простой водой, водой с глюкозой, с мясным соком. Она не то чтобы отказывалась: бедняжка просто уже была выше этого; еда для нее относилась к прошлой, отринутой жизни. Она не хотела возвращаться и не вернется.

На следующий день в лечебнице мне сказали, что температура у нее по-прежнему очень высока — ничуть не снизилась. И кошка должна пить.

Я принесла ее домой и все тщательно продумала. Ясно было: чтобы выходить кошку, ею надо заниматься непрерывно. А я была очень занята. И, как мне напоминали остальные обитатели дома, это всего лишь просто кошка.

Но я, по разным причинам, просто не могла дать умереть живому существу.

Я смешала омерзительную, но полезную смесь из глюкозы, мясного сока и воды и стала сражаться с черной кошкой.

Она не разжимала челюстей, не желая принимать полезную смесь. Это маленькое существо, охваченное лихорадкой, легкое как тень, потеряло свою здоровую телесную плотность, она села или, скорее, упала мне на колени и сжала зубы, не впуская ложку внутрь. Так проявлялась сила ее слабости: нет, ни за что.

С трудом я все-таки заставила кошку разжать зубы, воспользовавшись ее клыками как рычагами. Жидкость попала ей в горло, но она не глотала. Я раздвинула ее челюсти, подняла их кверху, и жидкость вылилась обратно. Но какая-то часть, видимо, проникла внутрь, потому что после третьей, четвертой, пятой ложки кошка сделала слабое глотательное движение.

Вот так и шло дальше: каждые полчаса я доставала бедняжку из укромного уголка и силой заставляла ее принимать жидкость. Я боялась сломать ей челюсть, потому что сильно давила на выступающие зубы. Наверное, кошке было очень больно.

В ту ночь я положила черную кошку к себе в постель, будила ее каждый час. Хотя она по сути дела и не спала. Бедняжка скорчилась, всем телом испуская волны лихорадочного жара, глаза ее были полуприкрыты, она терпеливо ждала конца.

На следующий день лихорадка еще не пошла на убыль, это произошло только через сутки; и теперь в больнице ей стали делать уколы глюкозы. После каждого укола на ее жестком заду оставалась большая мягкая шишка. Но бедной кошке было все равно; ее вообще уже ничего не беспокоило.

Теперь, когда температура упала, кошка стала сильно мерзнуть. Я заворачивала ее в старое полотенце, укладывала возле радиатора. Каждые полчаса между нами шла война. Я сражалась с намерением черной кошки умереть, хотела любой ценой не дать ей этого сделать.

Ночью она сворачивалась возле меня на постели, прикрытая полотенцем, ее сотрясала слабая внутренняя дрожь — свидетельство невероятной слабости. Куда я ее клала, там она и оставалась; у бедняжки не было сил двигаться. Но она упорно не разжимала челюстей, чтобы принять жидкость. Просто не разжимала, и точка. Все оставшиеся у нее силы уходили на то, чтобы выразить свое нет.

Прошло десять дней. Каждый день я носила ее в лечебницу. Это была учебная больница, где практиковались молодые ветеринары. Каждое утро, с девяти до двенадцати, народ из окрестных улиц носил туда своих кошек и собак. Хозяева садились на скамейки в большом пустом зале ожидания, а несчастные больные животные метались, скулили, лаяли. Самые разные виды дружбы завязывались в этой лечебнице.

И самые разные печальные инциденты, маленькие трагедии застряли в моей памяти. Например, там была женщина средних лет, крашеная блондинка, с изможденным лицом. Ей принадлежал невероятно красивый большой пес, весь лоснящийся от сытости и ухоженности. Вряд ли он чем-то серьезно болел: пес этот всегда был оживлен и звонко лаял, гордый собой. А вот его хозяйка всегда приходила в светлом костюме, неизменно одном и том же, без пальто. В лечебнице было довольно прохладно, и мы — все остальные — сидели в легких платьях или свитерах. А женщина вечно дрожала от холода: вся она была такая худенькая, ну просто прозрачная. Понятно, что она жила впроголодь; все ее время и деньги уходили на собаку. Чтобы прокормить пса такого размера, придется тратить уйму денег. Кошка обходится, полагаю, в десять шиллингов в неделю, если это не такое избалованное животное, как наши две красавицы. Жизнь этой женщины была в ее псе. Я думаю, это чувствовали все. В нашем районе обитает в основном бедный люд; остальные смотрели на нее, дрожавшую там со своим ухоженным зверем, а потом предлагали пройти без очереди или сходить в здание погреться, пока не открыли клинику. Словом, все ее понимали и жалели бедняжку.