Пережить зиму в Стокгольме - Агнета Плейель

A MEMORY FROM YOUR CHILDHOOD? Воспоминания детства?

Она попросила его рассказать.

Эмм немного подумал. Лысый певец, репетирующий арию сопрано на пустой сцене. Далекий свет из пыльного окна. Старик, медленно метущий улицу. И пленительный запах парфюмерии и косметики. Его мать сидит перед зеркалом, он у нее на коленях. Он помнит запах. Отсюда его любовь к поверхностной красоте — некоторым дешевым фильмам, неприличным эротическим приключениям.

IS YOUR MOTHER DEAD? Твоей матери нет в живых?

Это она так спросила.

Он растерялся. Тогда она добавляет, что вроде бы он упоминал о ее смерти тогда, одиннадцать лет назад, в ресторане. Он долго молчит, смотрит на нее. Ему не помнится, чтобы он об этом говорил. Но это правда, она умерла, наконец говорит он. Нет, не когда он был маленьким, отнюдь. Это произошло как раз перед тем, как они встретились в самолете в Белград. Похороны были в Скопье. Может, он и упоминал об этом тогда, одиннадцать лет назад, хотя сейчас это кажется ему странным.

DID YOUR MOTHER DROWN? Она утонула?

Сказав это, она умолчала о картинке перед глазами: женская сумка, голубой мяч. Она не знала, откуда она взялась. Просто это вдруг встало перед глазами. Да, говорит Эмм. Его мать утонула. Или утопилась, добавляет он. Вскрытие ничего не прояснило. На пляже нашли ее сумку, и только гораздо позже — тело. Рассказав это, Эмм долго лежит молча, смотрит в темноту. Она не знала, что ей думать. Был ли голубой мяч? Он ничего об этом не сказал. А она не стала больше спрашивать.

МАТЬ:

ее собственная мать. Полная жизни, стремительная, бурная, как поток или водопад. Талантливая. Всегда с виолончелью у колен. Волосы убраны назад, широкий лоб открыт. Смычок поднят. И незабываемый глубокий звук виолончели. Такой ей хотелось помнить маму. Красивый инструмент. Когда его слушаешь, из глубины живота поднимается темнота и вибрирует по всему телу. Мать еще ребенком проявила необычайную музыкальную одаренность. Получила хорошее образование, была нацелена на успех. Возможно, ее родители, ее отец рассчитывали, что ей удастся осуществить их собственные мечты — оставить свой след. На нее возлагали большие надежды. Возможно, слишком большие. Девочка с виолончелью стала бояться браться за сложное, бояться выступлений на публике. Начались приступы панического страха. Стены качались. Расшатанные нервы, как это называлось. Несчастная любовь в юности, подробности никому не известны. Многие были очарованы ею. Она сказала «да» молодому человеку, настойчиво просившему ее руки, плененному ее красотой, ее сверкающей значимостью. Может, и виолончелью.

МЕЛЬЧАЙШИЕ ЧАСТИЧКИ МИРОЗДАНИЯ

Он не был музыкален. У него была другая страсть: элементарные частицы, физика. Каждый отдавался своей страсти, не понимая другого. Родился ребенок, денег стало не хватать. Мать давала уроки музыки на дому. Но у нее не хватало терпения на учеников, она даже часто плакала. Только те, кто жили с ней рядом, видели, насколько она уязвима. Для понимания сущности развития важно знать закон сохранения энергии. Энергия не исчезает никуда, она переходит во что-то другое. Сильная энергия, как у виолончелисток, может уходить внутрь и разрушать собственную личность. Она искала что-то большое, важное, а что нашла? Бетонные стены и крик ребенка. Тревогу, державшую ее костлявой рукой. Откуда идет это беспокойство, не понимали ни она сама, ни юноша, ставший ее супругом, ни кто-либо другой. Муж пытался справиться с ее тревогой удвоенной заботой, иногда ему это удавалось. Он был добр, терпелив, обаятелен, он утешал. Это было послевоенное, прагматичное, лживое и благополучное время. Энергия, а точнее, ядерная физика сделала отца востребованным специалистом. Они часто переезжали — новые школы, новое окружение, и всегда с ними переезжала виолончель. Она ехала с ними и в каюте парохода в Америку. Отец в душе продолжал быть мальчиком. Наверное, он так и хотел. Может, у него не было выхода. Столько страстей вокруг — а он стоял в стороне. Страдания окружающих он всерьез не принимал.

В самой глубине души спрятано безумие, говорил он, и в этот колодец лучше далеко не заглядывать. У него самого была только одна страсть — наука, но она поглощала его целиком. Музыка лишала его покоя. Виолончель — громоздкий инструмент и занимает много места. Пока он был в своем Институте, она сидела с виолончелью между колен и играла. Он приходил домой, раскладывал бумаги на обеденном столе и погружался в формулы. Ничего не видел и не слышал. Эти родители, они жили каждый в своем мире. Ей хотелось, чтобы он ее выслушал, а он засыпал. Они спорили о том, что такое тон. Частота волны, говорил отец. Нечто, заставляющее душу вибрировать, говорила мать, и разговор начинал идти на повышенных тонах. Она могла играть часами. В это время она обо всем забывала. Хуже было, когда она, внезапно очнувшись от музыки, обнаруживала себя совсем не там, где ей хотелось быть. Тогда она раздражалась. Ее лицо: замкнутое и мрачное. Отец был другой. Он был попросту рассеян. Он накрывал на всех завтрак. Готовил обед. Тогда из-за стены доносился ее плач, тихий, как дождик. Они знали, отчего она плачет: она чувствует себя неудачницей. Но и смеялась она часто, особенно в Америке, это не забыть. Ее смех заражал и других, особенно отца, и они хохотали как сумасшедшие. Неважно, над чем, лишь бы смеяться вместе. По ее мнению, дочери не были музыкальны, по крайней мере старшая, это ее удручало. И правда, старшая дочь не любила виолончель. Боялась ее. Но однажды, когда она несколько дней не ходила в школу из-за болезни, произошел случай, запавший ей в память. Она лежала с высокой температурой и слушала виолночель, иногда у нее кружилась голова. Вдруг она поняла, что виолончель звучит не как обычно. Сначала звук плыл тихий, как шепот. Постепенно нарастал. Разливался в большой синий поток. И тут же набегали быстрые нотки, спеша, метались вверх и вниз по ступенькам, в беспорядке прыгали вокруг и волновали ее. Незаметно виолончель возвращалась к прежнему синему тону. Он не исчез, как она было подумала. Он жил все это время, как подводное течение под бурлящими непослушными протоками. Она решила, что мама играла специально для нее, для одной, потому что она болела. Ее кровать стала лодкой, скользящей по голубой реке. Она различала берега, где чередовались леса и горы. Она плыла и парила. Но вот поток стал смиряться, сузился в ручеек, и музыка закончилась всхлипом. Она продолжала прислушиваться, но было тихо. Как красиво ты играла, сказала она матери, вошедшей в комнату. Бах, сказала она, как взрослой. Иоганн Себастьян Бах. Он самый великий. Поиграй мне еще, попросила она. Глаза матери увлажнились. Девочка моя, сказала она. Она знала, что порадовала мать, она так и хотела. Она всю жизнь хотела ее порадовать. В США было хорошо, в длинном зеленом доме, похожем на барак, с множеством деревянных ступенек, ведущих к таким же квартиркам, как и их. Вокруг стояли такие же бараки, это было жилье для ученых со всего мира, приезжавших с семьями. У матери появились друзья, люди тянулись к ней. Многие хотели познакомиться с рослой темноволосой шведкой. Слушали, как она играет. Звуки виолончели проникали через стены и щели. Люди говорили, что им нравится ее игра и что она талантлива. Среди тех, кто приходил в гости, были профессор Зелински из Польши, он брал с собой скрипку, и фру ван дер Вельде, жена квантового физика, игравшая до войны на альте в Венской опере. По вечерам, когда смеркалось, они сидели в большой комнате вокруг пюпитра. Иногда они прерывались и начинали смеяться. Профессор Зелински стучал смычком по пюпитру, и они начинали заново. Играли Баха, Шумана, Шуберта. Мамино лицо было красивым, взгляд обращен внутрь, вглубь себя. Слушая других, мама одной рукой держала виолончель за гриф, другую со смычком опускала на колени, закрывала глаза, и ее тело и виолончель становились одним целым. И вдруг она открывала глаза, поднимала руку со смычком и приготавливалась. Резко кивала, в нужную долю секунды присоединялась к остальным, и теперь выражение ее лица было странным, отрешенным и почти пугающим — она совершенно сливалась с музыкой.

Возвращался с работы отец, шел на кухню, клал на стол портфель, открывал большой холодильник и подмигивал дочерям: они все пиликают и пиликают, а какой толк? Но такие воспоминания не вызывали грусти. Еще вспоминался маленький индиец, приходивший к отцу. Когда профессор Минакшисундарам о чем-нибудь напряженно думал, он подтягивал ноги и садился в кресле на корточках. Когда он думал особенно напряженно, он брал солонку и лизал ее длинным красным языком. Тайком мы с сестрой смеялись над ним. Один из крупнейших математиков нашего времени, говорил отец. За стенкой жила чета Чжоу. Он был математиком из Китая, она — еврейкой из Германии. На предплечье у нее синел номер телефона. Так мы узнали, что существовали концентрационные лагеря, что немцы жгли евреев. Дети свободно выбегали из зеленых домов поиграть. Все друг друга знали. Летними вечерами они сидели с сестрами Чжоу под деревом и смотрели, как искры от костра танцуют в темноте. Все было так, как и должно быть.