Здесь живу только я - Александр Пелевин

Черт.

Он встал со стула; из-за резкого движения потемнело в глазах, и Смородин схватился за стол, чтобы не упасть. Надо было как-то прийти в себя после сна. Он решил ходить кругами — линолеум на кухне был расчерчен на квадраты, и можно было ходить по ним, отсчитывая четыре квадрата вперед, четыре вправо, четыре назад, четыре влево и снова вперед. Так можно было даже танцевать вальс. Перепивший Каневский иногда учил его танцевать, но двигался Смородин всегда неуклюже. Ему самому было смешно от этих попыток, но надежды научиться он не оставлял.

«Вот, — подумал он. — Может быть, хотя бы научусь танцевать вальс на этой работе».

Впрочем, для танцев нужен партнер. Петр вспомнил Сонечку. В первый вечер, когда они остались одни, он пытался соблазнить её именно вальсом. Не получилось.

Через несколько минут им снова овладела смертельная скука. Он решил еще раз вздремнуть, уселся на стул, откинул голову и закрыл глаза. Больше не было Грановского, не было бога Хроноса, не было времени. Было темно и уютно.

Его разбудил телефонный звонок.

Смородин с трудом разлепил глаза и огляделся. На столе все так же горела лампа, настенные часы показывали половину второго.

Приснилось, подумал он и снова закрыл глаза.

Звонок повторился.

Домашнего телефона у Петра давно не было, но он помнил, как звонили те старые телефоны с дисками. Его боязнь звонков началась с детства — этого звука он всегда боялся.

Петр еще раз посмотрел на часы, на лампу, на непроглядную черноту за окном. «Что за чушь? — подумал он. — Дверной звонок здесь звучит совсем по-другому. Неужели и вправду телефон?»

Раздался третий звонок.

Смородин вскочил со стула. Снова потемнело в глазах. Он сел обратно, и телефон опять зазвонил. Он вспомнил, что телефон в этом музее был только один — в кабинете Фейха. По его позвоночнику проскользнула холодная и липкая многоножка.

Он снова поднялся со стула (пятый звонок!), вышел в коридор и включил свет. Звонки действительно раздавались из кабинета Фейха. Смородин подошел к комнате и заглянул внутрь. Включил свет. Шестой звонок.

Петр подошел к телефону, дождался седьмого звонка и, сглотнув слюну, дрожащей рукой снял трубку.

— Слушаю.

Энергичный мужской голос ответил:

— Здравствуйте. Это Петр Смородин?

Многоножки поползли по холодным вискам.

— Да. Кто это?

— Мы проводим социологический опрос и хотели бы…

— Подождите. Откуда у вас этот номер и мое имя? Я здесь работаю.

На той стороне, видимо, смутились.

— Ну как же, это ваш номер — 354–80–90. Вы числитесь под этим номером. Мы вам и позвонили.

— Подождите, подождите… Это мой домашний номер. Я сейчас не дома. Я на работе. Здесь совсем другой номер. К тому же, черт бы вас побрал, я давно не пользуюсь домашним телефоном. Кто вы такие?

— Странно, странно… — вдруг голос из трубки изменился, потерял энергичность и жесткость, стал более рыхлым и развязным. — Впрочем, дело не в этом. Мы проводим социологический опрос и хотели бы задать вам несколько вопросов.

— А могу я послать вас к чертовой матери?

— Нет.

Петр швырнул трубку, облокотился на стол и тяжело задышал.

«Что за бред, что за бред, что за идиотизм» — думал он.

Телефон вновь зазвонил.

Смородин сорвал трубку и громко, отчетливо, пытаясь не показывать своего страха, сказал:

— Я еще раз говорю…

— И все-таки ответьте. Чего вам стоит? Вам все равно скучно и нечего делать.

— Хорошо, — он успокоился. — Только быстро.

— Уверяю, это недолго. Итак, вопрос первый.

— Слушаю.

— Представьте себе: вы идете ночью по тротуару неосвещенной улицы. Ваш путь лежит вдоль синего строительного забора. И когда мимо вас проезжает машина с включенными фарами, вы вдруг видите, как на заборе появляется ваша тень. А поскольку источник света движется, вы замечаете, что ваша тень остается на месте в то время, когда сами вы идете вперед. Случалось у вас такое? Что вы об этом думаете?

У Смородина перехватило дыхание.

— Идите к чертовой матери, — твердо сказал он.

Вдруг мужской голос сменился на женский:

— Второй вопрос. Зачем вы убили моего мужа?

Петр бросил трубку.

Он выключил в кабинете свет, вышел и закрыл за собой дверь.

Телефон вновь зазвонил, но через закрытую дверь звонок был уже не так громко слышен. Смородин вернулся в кухню и закрыл еще одну дверь. Звонки стали еще тише. Он сел за стол и нервно закурил.

Звонки прекратились только через десять минут.

Смородин решил, что утром обязательно расскажет об этом Грановскому. Пусть отключит телефон. Или хотя бы пусть позволит отключать его на ночь.

Он вскипятил чайник, еще раз покурил, поглядел в окно. Во дворе было темно и глухо, в доме напротив свет горел лишь в одном окне. На подоконнике вырисовывался силуэт сидящего кота. Смородин всегда считал, что если в окне сидит кот — значит, это счастливый дом.

Он выпил две кружки горячего чая и успокоился окончательно. Часы показывали половину третьего. Спать не хотелось. Звонков больше не было. На подоконнике лежала папка с письмами и фотографиями Фейха. Он развязал тесемки и взял в руки первое попавшееся письмо. Оно было датировано вторым сентября 1934 года. Ничего интересного — обычная бытовая болтовня, Фейх писал одному из своих друзей в Москву. Почерк его был прямым и аккуратным. Сейчас, в эпоху интернета, так писать от руки уже не умеют.

Следующее письмо — от 39-го года. Тоже ничего интересного. Фейх просил знакомого писателя поскорее приехать в Ленинград.

Эти письма не были развешены в кабинете Фейха — там висели только значимые послания известным писателям, рукописи стихотворений и вырезки из газет.

Петр перелистал еще десяток писем и наткнулся на самое последнее. Оно было датировано ноябрем 1942-го и отправлено в Ташкент.

Дорогая Танечка!

Сегодня пошел первый снег. Надеюсь, это письмо придет к тебе так же быстро, как и эта зима в мой город.

Я не знаю, что писать. Знаю одно: я должен, нет, я просто обязан именно сейчас, именно в эту самую минуту выводить на бумаге эти буквы, поскольку они сейчас — мой единственный голос, который ты сможешь услышать. Важно не то, о чем я пишу тебе, дорогая. Важен тот факт, что руки мои все еще держат карандаш, мозг еще способен складывать буквы в слова, а слова в предложения, и именно поэтому это письмо так важно для меня — оно явится тебе (и мне!) неопровержимым свидетельством моего бытия, доказательством того, что я, твой хромоногий Юлик, живу и собираюсь оставаться живым дальше.

Не пугайся.

Я не буду рассказывать тебе о ситуации на фронте — ты и так регулярно слушаешь сводки. Не буду описывать происходящее в городе. Скажу только, что с каждым днем все сильнее убеждаюсь в правильности моего решения остаться здесь.

Все хорошо. Я полон сил, как никогда. На этой неделе я загорелся новой идеей и теперь начинаю писать книгу. Удивлена? Уверен, тебе понравится. Это будет сборник детских сказок о Ленинграде. Я никогда еще не писал сказок. Процесс необычайно захватывает. Кажется, это будет лучшее из всего написанного мною вообще.

Вот и все. Мысли иссякают в голове, хочется спать. При таком изнурительном режиме работы неудивительно, что постоянно хочется спать.

Все хорошо.

Жди добрых вестей, девочка. Целую тебя в глаза.

Люблю.

Твой Юлик.

20 ноября 1942 г.

P.S. Если мне еще раз приснится, как ты плачешь, я перестану тебе писать. Серьезно.

Смородин перечитал письмо еще два раза и аккуратно положил обратно. Налил еще чаю и откинулся на спинку стула.

Ему подумалось, что это письмо стоило повесить на входе в музей, чтобы все сразу все поняли, повернулись и ушли восвояси. Что именно поняли — он не смог себе объяснить. Стало противно и тоскливо.

А еще этот телефонный звонок.

Было три часа ночи. Прошла половина смены. Время тянулось отвратительно медленно. Петр взял с книжной полки один из сборников стихов Фейха и принялся читать.

Каневский смотрел, как темноволосый бармен с приятным лицом, украшенным тонкими стрелками усиков, которые, казалось, он взял напрокат у свисающих над ним на золотой цепочке часов, неторопливо протирал стакан, чтобы налить в него еще одну порцию виски. Усы его завораживали Германа: они были безукоризненно тонки и аккуратны, аккуратны до стерильности, до абсолютной симметрии, они запросто послужили бы эталоном в палате мер и усов. Их кончики показывали без четверти четыре. Ночи? Дня? Какая к черту разница, подумал Герман. Хотя кроме усов ничего примечательного в нем не было. Одет он был, как и полагается барменам в этом заведении, в черную рубашку, перетянутую бело-коричневыми подтяжками; рукава её были закатаны до локтей. Набриолиненные и тщательно уложенные с пробором волосы и смазливая голливудская мордочка были омерзительны, но эти усы… Черт, подумал Герман, а почему я не заметил этих усов, когда пару недель назад набил этому бармену морду? Или у него тогда не было усов? Или это был не тот бармен? Или этого вообще не было? Нет, скорее всего, ничего подобного не было, это все виски, именно виски, а усы здесь абсолютно не причем. Усы не имеют никакого смысла. И вообще, у этого бармена нет усов. Это стрелки часов, и они показывают без четверти четыре. Стрелки часов. Стрелки усов. Без четверти четыре уса.