Без игры - Федор Кнорре

Юлия все-таки пришла. Задержалась на кухне, пока Зинка знакомила ее с бабкой, затем они вместе вошли в комнату. Дымков, как хозяин, чопорно склонив голову, представился и, пропустив гостей вперед, за спиной у Юлии сделал почтительно-изумленное лицо, очень явственно округлив рот, изобразил «о!». Это означало удивление и уважительное восхищение.

Андрей этого не заметил. У него просто упало сердце, когда она вошла. Очень трудно тому, кто сам не испытал, объяснить, как это бывает, когда падает сердце: что-то в тебе обрывается — и все меняется. Только и всего. Вот была обыкновенная комната ожидания. Она вошла, и комната стала совсем другой — захватывающе интересной комнатой, где идет живая жизнь с волнением, страхом и радостью, опасностью и надеждой. Очень хорошо, что тут были Дымков с Зинкой.

Поздоровались, не зная, нужно ли протягивать друг другу руки. Протянули, и оба не почувствовали касания.

— Нет! — негодующе сказала Юлия, когда Дымков налил всем водки.

Но тут, приглаживая на голове сингапурский платочек, вошла бабка Наталья, сказала: «А ну-ка, моего пирожка!» — и, не присаживаясь, первой взялась за рюмку.

«Да, впрочем, почему же, может, так и проще будет», — подумала Юлия и выпила.

Зинка с Дымковым занялись своим каким-то непритворным разговором, как будто отстранились, так что они с Андреем остались как бы наедине.

— Спасибо, что ты все-таки пришла, — тихо сказал Андрей.

— Это все Зина... Уверяла, что это нужно...

Они еще почти ничего не сказали друг другу, но Андрей уже многое понял, просто по ее виду, по звуку ее голоса. И когда начал говорить, то совсем не то и не так, как он представлял себе заранее.

— Нет, нет! — он обращался как будто не к ней, а к самому себе, ко всему тому, что он думал до той минуты, как увидел и почувствовал Юлию. — Ничего этого не будет. Не думай, что я стану, например, оправдываться или просить, ты этого не бойся.

— Да, да, не надо, — торопливо, морщась, попросила Юлия.

— Ты вольна думать, что хочешь, только хотелось бы, чтоб ты знала. Это вот как: человек заболел смертельно опасной болезнью. Болезнь уже в нем, а он разгуливает среди людей, смеется, пьет водку, сплетничает, ходит на футбол, без очереди протискивается к прилавку, затевает что-нибудь на будущее лето, которого он вовсе и не увидит!.. Ах, нет, нет, это я сбился, ты извини, спутался. Он прекрасно знает, что в нем эта болезнь, которая переломит всю его жизнь... Он знает! И все равно по инерции, по тупой бессмысленной привычке, которая въелась в него, всосалась в него за долгие годы его пошлой привольной жизни, он продолжает еще действовать так, как будто ему не известно, что уже все, кончилась его прежняя бездумная, тупая, скотская жизнь. Это я лучшего примера не нашел, кроме как «болезнь», а это совсем другое, ты извини, я это слово скажу: это когда человек вдруг полюбил. Я ведь уже знал, что тебя люблю, но еще не понял, до меня не дошло, как изменилась моя жизнь. И вышла мерзость, потому что она была до того привычная, что я ее не замечал... Тебе трудно это слушать.

— Ничего... — голос ее был напряжен, как струна, и звучал однотонно, почти бессмысленно. — Ничего... трудно.

Зина, прислонясь спиной к натопленной печке, удерживала Дымкова, чтоб он, как-нибудь случайно обернувшись, не помешал разговору. Они давно уже были на «ты».

— Что я тебя спросить хотела?.. Ах да... — она с веселым любопытством рассматривала Дымкова, — слушай-ка, неужели тебе ни разу и не хотелось взять меня да и поцеловать?

— Тебя? Нет. — Зинка изумилась — так серьезно и твердо это прозвучало после всех шуточек. — Ты же родная сестра моего друга.

— Та-ак! — протянула Зинка почти жалобно. — Раз я его сестра... мне так и сидеть, да?..

— До некоторого предела, — сказал он уже повеселее.

— А когда он наступит, этот твой предел?

— Ну, во всяком случае я ему сначала скажу... А что это ты такие кольца носишь?

Зинка посмотрела на свой палец с толстым кольцом и пренебрежительно взмахнула кистью, точно брызги стряхнула.

— А чем тебе мое кольцо не понравилось? Хочешь, брошу!

— Первый раз, как я у вас был, на тебе три кольца были, и все золотые.

— Пф!.. Ну, я хотела поразить твое воображение, вот и напялила.

— А теперь?

— Теперь вот надела простенький серебряный перстенек. Не собираюсь вытрющиваться.

— У тебя еще много таких простеньких осталось?

— Я и этот у мамы взяла.

— Стащила?

— Еще чего. Она мне хорошие позволяет брать. С камушками.

— А ведь ты, пожалуй, не врешь, — задумчиво сказал Дымков. — Дай-ка мне твой перстень.

— Пожалуйста, не будь я сестрой моего брата, я бы тебе его совсем отдала.

Дымков отошел к окну и внимательно осмотрел кольцо.

— Так-с, получите ваш предмет обратно. Платина.

— Эксперт!.. Что ты понимаешь. Из царских полтинников сляпано.

— Это кто тебе сказал?

— Кто! Мама сказала. Ей по наследству, что ли, досталось.

— А, вот оно что! Кто же у нее был папуля, в смысле: твой дедуля, — тебе это известно?

— Ясное дело. Стрелочник. Понял? На железной дороге станция Поныри.

— В таком случае, может быть, бабуля?..

— Ну кто у стрелочников жены бывают? Стрелочница. А что ты к ним вдруг прицепился?

— Да так. К твоему сведению, стрелочники, как правило, редко позволяли себе такое хобби, чтоб скупать безделушки из платины, некогда им было, понимаешь, возни много с этими стрелками.

— Ну уж и не мама его себе купила!.. Она шеф-поваром работала. Готовит — ахнешь. Только не любит, когда ей напоминают про такой серый период ее биографии... она дальше завстоловой так и не выросла. Пока не устроилась на должность жены к нашему отцу. Ух ты, по карточкам она красивая была.

— Ну, дело не наше, сказала мамаша, а ты лучше не таскай по автобусам такой ломоть платины с дыркой.

— Вот, видали? Еще не верит. Ну, давай спорить, я тебе докажу. Платина! Ага, не хочешь спорить!..

— Ты не думай, что я что-то у тебя выклянчиваю или хочу тебе доказать. Это все у меня прошло, все уже позади, — в это время тихо и быстро спешил договорить Андрей. Он не поднимал головы, не глядел на Юлию.

А она, наклонившись в другую сторону, сидела низко согнувшись, уткнувшись локтями в колени и стиснув переплетенные пальцы. Видно было, что она, слушая его, терпит, сдерживая дыхание, как от боли, и ей очень трудно терпеть.

— Я думаю не о том, чтоб себе сделать лучше, я теперь думаю о тебе, то есть за тебя, чтоб тебе не было больше больно, обидно и плохо. Раньше мне такое в голову не могло прийти.

— Да? — сказала Юля, на минуту удивленно приподняв голову и тотчас снова ее роняя. — Тебе, значит, тоже довелось хлебнуть из этого горького стакана? Бояться до смерти, но за другого, не за себя? Куда больнее чувствовать чужую боль, чем свою?.. Ох, тяжело от этого избавиться... и долго... Я не думала, что это тебе достанется... Мне очень жаль... за тебя.

— Юля, — выговорил он почти шепотом. — Не бросай меня совсем.

Она тихонько простонала с закрытым ртом и начала раскачиваться, слева — вправо, вся согнувшись, не поднимая головы.

— Ну как же?.. Что я-то могу сделать? Я знаю, многие просто сдаются. Ну, бывает, из-за детей... чтоб выросли благополучные детки. Сломаются или согнутся — и волочат свою жизнь дальше, чтоб все снаружи было благополучно, пускай внутри затоптанные сапогами слабые цыплячьи крылышки чьей-то робкой мечты, униженная гордость, выродившаяся в угрюмую сварливую покорность. Живут, сговорившись молчать, как два сообщника, у которых в доме, в шкафу запрятана жертва их общего, скрываемого преступления... Мне очень худо, но я не потеряла веры, что можно еще жить... с открытым шкафом.

Они так долго молчали, что Зинка сама к ним обернулась и Дымкову позволила.

— По телефону мне можно, иногда? Пожалуйста!

— Ну, почему же?.. — сбивчиво пробормотала Юлия, вставая навстречу подходившей Зине. — Мне пора...

— Я тебя провожу, пойдем, — властно объявила Зина. — Я тебя привела, я и отведу, не спорь.

Кое-как распрощались. Дымков, не задавая никаких вопросов, галантно-расторопно подал пальто, и они стали спускаться по скрипучей деревянной лестнице. Дымков потихоньку вышел за ними следом на верхнюю площадку, похожую на балкон с резными перильцами. Он стоял и озабоченно смотрел сверху им вслед. Увидел, как растворилась входная дверь во двор, белый от пушистого снега, с наискось протоптанной дорожкой, как дверь снова захлопнулась, взвизгнув на блоке с противовесом, но никто не вышел. Зина и Юлия остались стоять в темных промерзших сенях, и слышно было, как Юлия всхлипывает все короче и сильней, упустив долго копившиеся, сдерживаемые слезы. Зинка прижимала ее голову себе к плечу, поглаживала, что-то приговаривая... пожалуй, даже причитая потихоньку, ласково и успокаивающе, жалобно, с какой-то снисходительной усмешкой.

С величайшим изумлением, точно наткнувшись на поразительное открытие, слушал Дымков, ушам не веря, Зинкин голос.