Дурные мысли - Лоран Сексик

Никого нельзя считать безнадежным, даже немцев.

Спустя какое-то время он усложнил задачу. С цифирью было покончено, теперь я должен был на лету распознавать всевозможные формы. Тарелки, жирафы, самолеты, стулья беспрепятственно представали перед моим мысленным взором. Тогда г-н Ганц решил перейти к более сложным понятиям. Поначалу это были простейшие изречения, затем — газетные клише и наконец то, что называется «общие места». Я понял, что здесь лежит предел его мыслительных способностей. Учитель явно не дотягивал до ученика.

Увы, хотя поверхностные мысли своего хозяина я воспринимал без труда, то, что крылось за ними, оставалось непонятным. Хотя успехи мои в учении были весьма заметны, в отношении задних мыслей я был еще недостаточно сведущ. Сколько бы г-н Ганц ни расписывал мне будущие триумфы в Берлине, овации в «Ла Скала», красный ковер в парижской «Гранд-опера», завоевание Нью-Йорка, — я сомневался в его искренности. Г-на Ганца одолевали мечты о власти. Он не был порядочным человеком. Однако мне приходилось пока блуждать в тумане, на уровне его добрых намерений.

И наконец настал день, когда он счел меня достойным выйти на сцену.

Я готовился взойти по ступенькам на эстраду, цепенея от страха, и тут Ирма и Джудит, две наши стриптизерши, повисли у меня на шее в порядке ободрения. Я не упустил возможности прижаться к их голым грудям и испытал прилив сладострастия — он длился буквально мгновение, но согрел мне сердце. Я запомнил на будущее: секс — действенное средство против мандража. Зарокотал барабан. Стоя посреди сцены, г-н Ганц голосом профессионального энтузиаста возвестил мой выход, представив меня как «удивительнейший феномен современности», более впечатляющий, чем дитя, воспитанное волками, более весомый, чем человек-слон, более утонченный, чем Гарри Гудини. Уникум, единственный и неповторимый. До сих пор так характеризовала меня только мама в беседах со своими подругами.

Однако анонс не возымел желательного действия. Когда я занял свое место, едва три-четыре человека повернули головы. Сюда приходили смотреть на голых женщин. Все остальное не стоило и ломаного гроша.

Это безразличие меня убивало. Страх достиг вершины. Лучше бы обстановка была более интимной!

— Желает ли кто-нибудь испытать этого пророка новейших времен? — нараспев предлагал г-н Ганц.

Мужчина, от которого за десять метров разило спиртным, пошатываясь, вылез на сцену. Ему объяснили правила игры. Ирма и Джудит завязали мне глаза. Меня заставили покрутиться как волчок (правда, у волчков не бывает головокружения), и представление началось.

Публика вела себя непосредственно. При малейшем моем колебании в меня летели помидоры, которые продавали тут же в зале — полдесятка за тысячу марок. Здесь на мне делали деньги.

И все же, хотя мне было далеко до славы женщин с яйцами, мои выступления быстро привлекли внимание и даже вызвали уважение у зрителей. Они поднимались на сцену проверить непрозрачность повязки на глазах. Они подозревали некий сговор между мной и задающим вопросы. Говорили о трюках. Один недоверчивый посетитель набросился на меня с ножом, крича: «Я ему раскрою череп и погляжу, что внутри!» Я заинтриговал их, меня уже воспринимали как отдельное явление.

Мало-помалу слухи разошлись по городу, и посетители стали прибывать. Это были куда более солидные люди, чем прежняя публика, — мужи зрелого возраста, в сопровождении красивых девушек, удерживающих состояние полной боевой готовности…

Простое зрелище стриптиза как-то потускнело. Моя слава росла, и приятели-артисты начали коситься на меня. Однажды вечером я обнаружил на зеркале в моей комнате надпись, сделанную губной помадой: «Бей жидов!» Такова была цена славы.

Мой дар особенно привлекал трансвеститов. Убежденные, что в их мужских телах обитают женские души, они просили меня поискать в их сознании, надеясь, что я отыщу там какие-то признаки грудей или даже клитора. Я отказывался дать их делу законный ход. Вопросы половой принадлежности ангелов не входили в мою компетенцию, как и вообще все, что касалось сексуальности. За исключением мастурбации, насчет которой я кое-что знал из практики, как и всякий другой.

На рассвете, когда посетители расходились, меня порой просили погадать на картах. Правда, все уже знали, что я читаю только в мозгах. Бросание костей, хрустальные шары, печень тельца, кофейная гуща мне ничего не говорили. Будущее не открывалось мне ни на йоту. Что касается меня самого, я видел в этом недоразумение.

Мои приятели настаивали. Они раскладывали карты на столе и просили предсказать будущее. Я старался как мог, сосредоточивался на карте, потом на лице спрашивающего. Я пытался понять, найти какие-то взаимосвязи. Но передо мною неизменно представали лишь сиюминутные мысли собеседника. Настоящее время, всегда только настоящее. Любопытно, что из игры систематически выпадали четыре карты, всегда в одном и том же наборе: девятка пик, дама бубен, трефовый туз и десятка пик. Я перестал вытаскивать их из колоды. Лучше было не знать, что скрывалось за этими картами.

Моя слава вскоре вышла за пределы Александер-плац и кружка любителей накладных грудей. В субботние вечера свободных мест не оставалось. В прессе появилось несколько статей. Были и фотографии, на которых я сам себя не узнавал. Мне представлялось, что я красивее, вроде молодого Дугласа Фербенкса, а тут у меня вдруг оказался профиль почти как у кузена Блюма. Зато взгляд был мамин — серьезный и глубокий. Так или иначе, эти простые фото на плохой бумаге разнесли весть обо мне повсюду. Я стал Натаном Знаменитым.

Г-ну Ганцу оставалось только стричь купоны. Как-то вечером он привел в бар нескольких местных главарей. Этих важных персон представили мне. Чтобы увековечить момент, нас сфотографировали.

Ирма, Таня и Иван следили за моими успехами и зеленели от злости. Они требовали процент от прибыли — свою долю пирога. Г-н Ганц ни на какие уступки не шел. Они продали меня за 10 000 марок — и больше ни пфеннига не получат. Мои похитители возмутились. Посыпались угрозы. Покой был нарушен. Вышибалы г-на Ганца явились навести порядок. Стены заведения затряслись.

Но представления продолжались. Теперь выходящие на сцену клиенты должны были загодя записывать все, что приходило им в голову. Я воспроизводил под приветственные возгласы самые диковинные мысли: мужчина пожирал быка, женщина отдавалась взводу солдат, старик возвращал себе молодость. Гремели рукоплескания. Я начинал находить вкус в своем ремесле. Я становился настоящим артистом, стараясь не вспоминать, кто я такой и откуда пришел.

Однажды утром г-н Ганц вошел ко мне с газетой «Бильдцайтунг» и сказал взволнованно:

— Тринадцатая страница. Взгляни!

Я не спеша перебрасывал газетные листы, чтобы продлить предвкушение удовольствия. Скользнул взглядом по бесчинствам Советов, курсу марки, забастовкам во Франции, выходкам какого-то Гиммлера в Мюнхене. На десятой странице обратил внимание на статью Вальтера Бенжамина: вспомнилось, как он угощал меня конфетами в доме Старика.

— Не тяни! — велел г-н Ганц.

Мое имя тянулось через всю страницу! Заголовок аршинными буквами: «Натан Левинский, мошенник или гений?» На фотографии справа от меня в элегантной позе застыл обер-бургомистр Берлина. Г-н Ганц ухватил меня, и мы пустились в бесшабашный пляс, воздевая руки к небу и распевая «Шалом алейхем». Все-таки г-н Ганц опомнился, закрыл лицо руками и пробормотал: «От этого еврейчика с ума сойти можно!»

9

Ее светлым волосам не хватало вызывающего блеска белокурых арийских шевелюр. И лицо было очень бледным. Но стоило ей поднять голову, как впечатление болезненности исчезало — его стирал взгляд черных глаз из-под длинных ресниц. Что делала здесь каждый вечер эта печальная девушка, сидя в первом ряду между берлинскими обывателями, гоготавшими и скалившимися при виде обнаженных женщин? Может, она ждала, когда я сделаю ей знак рукой? В свете юпитеров лицо ее высвечивалось резко, как у актрис в фильмах Эйзенштейна.

Перед выходом на сцену я разглядывал ее сквозь щелочку занавеса. Время от времени какой-нибудь мужчина присаживался рядом с нею, трогал за локоть или клал руку на плечо, но тут же отступал, отброшенный ледяным взглядом.

Не знаю, может, мне казалось, но когда я появлялся, слабая улыбка освещала ее лицо. Почему она ни разу не поднялась на сцену вместо всех этих нализавшихся пьяниц и чокнутых баб? Как я был бы рад воспринять ее возвышенные мысли!

Однако она сидела не шевелясь. Едва мой номер подходил к концу, она вставала и покидала зал, и толпа не смыкалась за ее спиной, словно прошло привидение.

Однажды я предпринял смелую попытку прочесть одновременно размышления моего собеседника на сцене и мысли красавицы в первом ряду. Левое и правое полушария моего мозга вступили в конфликт. Посреди изуродованных тел возникали букеты роз, прекрасный принц сделался генералом от инфантерии. Все смешалось. Клиент вопил, что я мошенничаю. Зал меня освистал. Но среди враждебного гогота я расслышал безмолвную благожелательную мелодию.