Рассудите нас люди - Александр Андреев

— Папа, я обманул тебя. Прости меня, пожалуйста...

— Я догадался, сынок... — Он выдохнул едучий дым. — Служба в армии, выходит, не в счет... Не помогла.

— Таких, как я, солдат, много, папа.

— Понятно... Ну, ты не падай духом, веры в себя не теряй. Остальное все приложится... Ты к хорошему тянешься, это меня радует больше всего...

Глаза мои обожгли слезы; шел утешать, а получил поддержку. Я соскользнул с кровати, встал на колени, схватил руку отца, широкую, жесткую. с узлами на пальцах — в детстве она часто касалась вихрастой моей головы, — и прижал ее к своим губам. Затем выбежал на крыльцо.

Женя ждала. В полумраке глаза ее мерцали. Она была взволнована больше, чем я.

— Сказал?

Я молча кивнул.

Женя заговорила быстро, точно оправдывалась передо мной;

— Знаешь, из меня тоже ведь плохой строитель выйдет. Но мама хочет, чтобы у меня был диплом. А на самом деле она собирается сделать из меня певицу — голосишко у меня обнаружился... — Женя пыталась мне внушить, что и она от меня ушла недалеко.

Я же думал, что моя беда на много месяцев, а может быть, и лет сократила расстояние между нами. Она сблизила нас.

Мы посмотрели друг другу в глаза, долго, пристально, и взялись за руки, прежде чем начать путь по Москве...

VI

ЖЕНЯ: Мама забеспокоилась всерьез: я опять вернулась домой перед рассветом.

От Таганской площади мы спустились к Яузе, прошли вдоль нее и через мост двинулись по набережной Москвы-реки. Невозможно сосчитать, сколько раз мы останавливались. Сделаем три шага и опять задержимся, облокотимся на гранитный парапет и смотрим вниз, на воду. В ней шевелились мохнатые желтые светляки — отражения фонарей.

По всей набережной, привороженно склонясь над парапетом, немо стояли пары. Другие отрешенно брели вдоль реки. Они, как тени, проплывали мимо нас, не вторгаясь в наше уединение. Нет ничего прекрасней одиночества двух. Мудрый и добрый бог выдумал его и подарил людям, как счастье. Оно легко отрывает нас от земли и уносит куда-то в иные миры, к звездам...

Мы поднялись на Красную площадь. На Спасской башне пробили часы. Двенадцать. Раньше при этом звоне я летела бы вспугнутой птицей домой, к маме. Теперь же звон парил в воздухе, как незримая стая, ничуть не тревожа меня.

— Возле гостиницы «Москва» мы по ступенькам сбежали в тоннель и выбрались на улицу Горького. На Пушкинской площади свернули на бульвар и долго шли по боковой затененной дорожке.

Потом мы стояли в сквере под нашим деревом. Казалось, мы провели вместе целую вечность, и все было мало. Я ни капельки не устала...

Мое окно светилось, мама не спала, ждала. Но я не торопилась, мне было все равно.

Я знала, что Алеше нелегко, но он не жаловался. За весь вечер лишь один раз вырвалось у него с веселым изумлением:

— Подумать только. Женя, иным все дается легко, без усилий! Опытные руки натаскивают с детства, как щенят, прививают чутье, правила обхождения: сладкую улыбку и наглость, подхалимство перед влиятельными и хамство с нижестоящими. Где не пролезет — протолкнут. Со скрипом, но протолкнут. Обязательно протолкнут! — Алеша вдруг улыбнулся простовато и широко. — Но я им не завидую, Женя. Нет, не завидую. Они — не пример для подражаний. Свои двери я открою сам, пройду в них честно, без скрипа. Я своего добьюсь, Женя. Я не сдамся!

От обиды он немножко преувеличивал, его никто не вынуждал сдаваться. Он был хорош в те минуты: в темных зрачках горели колкие искры.

Губы плотно сжаты. Меня тянуло прижаться к ним губами, до испуга тянуло.

— Ну, я пойду, Алеша, — в третий раз прошептала я, оглядываясь на огонек в окне.

Алеша улыбнулся.

— Иди. — Он знал, что я не уйду. И я по-прежнему держалась за его руку выше локтя. Потом он, склонясь, бережно и властно поцеловал меня. На миг у меня оборвалось дыхание, и я ощутила на своей груди гулкие удары его сердца.

Он разомкнул объятия, и я тихо пошла через улицу к дому...

В дальнем конце сквера, прячась за деревьями, пробежал Вадим. Я его сразу узнала. Опять выслеживал, подстерегал и, конечно, все видел.

Я представила его муку и ужаснулась, точно очутилась вдруг на краю бездны — еще одно неосторожное движение, и все кончено...

Я решительно направилась к нему. Вадим стоял, прислонившись плечом к дереву, как будто обессиленный.

— Дежуришь? — зло спросила я. — Зачем ты это делаешь, Вадим? Неужели не понимаешь, что это низко, недостойно.

— А достойно приходить в такой час? — Вадим вел себя довольно развязно — он, кажется, был в нетрезвом состоянии и этим еще больше раздражал. Я презирала его в эту минуту.

— Это тебя не касается, — сказала я и хотела уйти. Он задержал.

— Погоди, Жень-Шень, давай постоим немного. — Он тронул меня за локоть и заговорил, как всегда, длинно и бессвязно: — Каждый человек имеет право на ошибки. Без людских ошибок и заблуждений Шекспиру с его трагедиями и фарсами нечего было бы делать. Он просто не появился бы как драматург. Без ошибок и заблуждений жизнь была бы похожа на дистиллированную воду — чистая и мертвая. Ошибаются даже гении, кстати, чаще всего, не то, что мы, грешные. Но ошибку от ошибки отделяет пропасть. Ошибочное движение сапера, обезвреживающего мины, оставленные фашистами в подземелье. Ошибочно арестованный и приговоренный к смерти человек. Ошибка пьяницы, который в потемках выпил вместо водки уксус... Все это разные категории, и оценивать их надо по-разному. Солдат-сапер ошибается один раз, и навсегда. Девушка ошибается тоже один раз — учти. Я выслеживал тебя именно затем, чтобы сказать тебе все это. Предупредить...

— Ты все сказал? — Я смотрела ему в лицо. — Так вот запомни: я не совершаю никакой ошибки. Понял? И, пожалуйста, не следи за мной.

Я быстро ушла, чтобы он опять не заговорил так же длинно и скучно. Мне искренне было жаль его. Очень.

В моей комнате мама писала что-то за столиком и разговаривала сама с собой: она всегда разговаривала, когда готовилась к лекциям.

— Который час? — спросила она чужим голосом, не поворачиваясь.

— Без четверти три, — сказала я и сняла с вешалки халат.

— Что мы думаем делать дальше? — Мама наконец обернулась и постучала карандашом о коробку с моими безделушками. — Может быть, смутимся немножко, хотя бы для приличия?..

Я мельком взглянула на себя в зеркало; щеки отчаянно пылали, а с губ не сходила улыбка. Все это сердило маму, но я ничего не могла с собой поделать.

— Подойди, — сказала она низким, очень низким голосом: в нем уже чувствовалось приближение грозы, ее глухое рокотанье.

Я села на детский стульчик у ее колен и влюбленно заглянула в глаза — я всегда обезоруживала ее таким взглядом. Но она не запустила пальцы в мои волосы, как часто это делала, даже не коснулась головы.

— Евгения, что с тобой происходит? Где ты пропадаешь, с кем? Все это в один прекрасный день может плохо кончиться...

Я промолчала. Если бы она спросила меня, как подружка, что бывало прежде: «Ну, девчонка, поделись секретами...» — Я бы ей все выложила, — язык чесался рассказать обо всем. Допросы же, грубое вторжение всегда вызывают протест и сопротивление.

Мама взяла меня за подбородок и чуть вздернула мою голову.

— Очнись! Ты можешь ответить? Опять звонил Вадим. Мне стыдно перед ним за тебя...

Я поднялась рывком. Детский стульчик отлетел в угол.

— Он сам виноват.

— Вы поссорились? — Мама как будто испугалась. — В чем он виноват?

— Он ведет себя глупо... как надутый индюк.

— Вот как... С каких это пор он стал для тебя надутым индюком?..

— Все время был. Только я этого раньше не замечала.

— Не болтай вздора. Вадим порядочный человек, он к тебе хорошо относится. Нынешняя молодежь не слишком разборчива в этих вопросах.

— Подумаешь, хорошо относится! — сказала я как можно пренебрежительнее. — Для женщины не очень высокая честь, если к ней хорошо относится глупый человек. Это скорее унизительно. Следит, подкарауливает!.. Обыватель несчастный, чиновник! Я знаю, что он будет научным работником. Но это обязательно будет чиновник. Чиновники бывают всюду — и среди ученых, и среди преподавателей, и даже среди комсомольских работников. Чиновничество связано прежде всего с отсутствием полета мысли, творчества. Чиновники — враги всего живого и творческого!

И гроза грянула: мама выпрямилась и сразу подавила меня своей непреклонной волей. Ее огромные глаза стали еще больше и словно налились чернотой; этого ее взгляда побаивался даже папа. Книга, брошенная на стол, хлопнула оглушительно, подобно удару грома.

— Не смей так разговаривать со мной, дрянь! — крикнула мама. — Ты ничто и никто, чтобы судить о людях так плохо.

«Только бы не уступить ей сейчас, — мелькнуло у меня, — только бы не испугаться!»

— Я его невеста и могу думать и говорить о нем все, что захочу.