Вечные времена - Васил Попов

— Да, здесь! — крикнул старик. — Я, внучек, давно уже взлетел и приземлился вот здесь! И не надо мне никакой полосы. Знаешь, что мне надо?

— Что?

— Двухметровая яма. И когда я лягу в нее, никто уж меня из нее не вытащит.

Внук махнул рукой:

— От этой ямы, дедушка, никому не уйти, но лучше о ней не говорить. Никто не знает, когда она ему потребуется.

Они молча выпили, затем долили стопки.

— Эх, дедушка! — вздохнул внук. — Жизнь сейчас совсем другая… Столько всего изменилось — будто тысяча лет прошла! Если посмотришь на мир с высоты в двадцать километров, увидишь, как мелки наши земные заботы, трудности, с которыми мы боремся, которые нам мешают.

— Мне не нужно подниматься на двадцать километров, — тихо произнес старик. — Я видел этот мир по-всякому — и в ширину, и в длину, и с высоты он такой же. И с фронта его видел, и из-за границы, когда работал огородником. Не говори мне о мире, знаю я его.

— Ты знал мир, каким он был раньше, а сейчас он изменился, — сказал внук. — Сейчас все другое. И человек другой.

— Все другое! — вскипел дед Стефан. — Если все такое другое, почему убили мою собаку? Ежели мир поднялся в высоту на двадцать километров, чем ему помешала моя собачка, для чего было ее убивать?

— А почему убили? — удивился внук. — Может, она отравилась?

— Не отравилась. Собрал их Лесник в кучу, и каждой собаке по пуле в ухо. Вроде появилась какая-то болезнь, и было приказано всех застрелить. У моей собачки не было никакой болезни. У нее были такие кроткие глаза, она всем доверяла. Словно человек улыбалась. Когда я с ней говорил, она слушала, как человек, даже лучше. А когда гладил, она вздрагивала — такая была тихая и кроткая. Ежели так, то и меня пусть убьют, раз это показывает, что мир изменился! Тьфу!

— Старик плюнул, глаза его увлажнились.

— Случаются безобразия, — сказал внук, не понимая, для чего было убивать собак в селе. — Мы, дедушка, — молодое государство, у нас не хватает кадров, много трудностей, вот какая-нибудь глупая голова и придумала застрелить всех собак… Конечно, надо думать и о гигиене, и о здоровье… но убивать собак… — Внук запутался и добавил: — Ты, дедушка, на эти вещи не обращай особенно внимания. Есть дела поважнее, на них гляди!

— Ни на что не хочу я глядеть! — проворчал старик.

— Я не говорю, что нет важного, но знаю одно: все может измениться, но человек, как был дерьмо, так им и остается! Как его ни украшай, что ему ни давай, хоть заводами окружи, хоть в Космос пошли — каким он был, таким и будет!

— Рассуждаешь, как враг, — разозлился внук. — Если бы еще был богачом, а то всего тридцать соток бахчи имел, и те сто лет будешь оплакивать!

— Враг? — в изумлении поднялся с места старик, огляделся вокруг, не веря, что сказано это о нем. — Кому я враг, если можно спросить?

— Себе, — смягчил тон внук, почувствовав, что переборщил. — Себе ты враг, раз печалишься из-за каких-то жалких тридцати соток.

— Не из-за тридцати, а из-за тридцати двух, — тихо произнес дед Стефан, — но не в них дело. Земля мерится не сотками, внучек, тебе этого не понять, хоть раньше приносил ты мне торбу с зерном на поле, сеял и полол вместе со мной. Сеяли мы вместе, но не жали вместе. Нива может всем стать, ежели земля разрешит. Позволила она и мне сделать ее бахчой, чтобы вам помогать, вас кормить, потому как мне одному много не надо, мне и двух соток достаточно…

Обведя рукой при последних словах свой маленький огородик, дед Стефан умолк. Вытер белой ладонью слезу, выкатившуюся из голубых глаз. И внук устыдился, что обидел деда. Перестал отпивать глоточки и закусывать, помидоры высыхали в голубой миске, две слегка тронутые ржавчиной вилки напрасно указывали на них. Потом старик сказал:

— Ты, внучек, оставь наши дела… Вижу, далеко ты от них, ни к чему они тебе. Мы люди простые, к земле привязанные, отвязать нас некому. Жаль нам ее…

— Кого?

— Землю. Лежит она, послушная и бессловесная, никому зла не делает, только кормит нас и терпит. Ругали мы ее — она зерно дает, проклинали — она снова дает. Топчем мы ее — не обижается. Ходим по ней, а она нас слушает, молчит, знает, что мы ее дети, и ждет, когда мы к ней вернемся. Но для чего я все это тебе говорю, ты не можешь меня понять, потому как ты — небесный человек.

— Никакой я не небесный! — вспылил внук. — Я тоже здесь родился, но от вашей земли, слава богу, отвязался. А то и я ползал бы сейчас по ней и оплакивал ее. Скажи, вот ты так сильно любишь эту проклятую землю, — видел ты от нее что-нибудь хорошее?

— Все, — задумчиво произнес старик. — Все, что я видел, — все от нее. У меня и глаза из земли, и уши, и кровь — все из земли. Стучит она во мне, хоть я и старик, кипит, живет. Будит она меня, заставляет встать и обойти огород. И на небо когда смотрю, о земле думаю. Когда ступаю я по ней, ничего мне не страшно. А ты, как летаешь в вышине, знаешь ли, докуда доходит небо?

— Небо — понятие относительное, — с досадой сказал внук. — Это пространство во Вселенной, бесконечность, в которой находится столько планет и небесных тел, сколько песчинок на земле. Вот что такое небо, дедушка. И мы на нашей маленькой планете вращаемся в нем и думаем, что мы — пуп Вселенной.

— Ты сказал — понятие? — спросил старик.

— Да, понятие! — упрямо повторил внук и подцепил вилкой кусочек помидора.

— Не знаю, — проговорил дед Стефан, прислушиваясь к хрусту, с каким внук жевал помидор, — может, оно и в самом деле понятие. А для меня небо — это небо от Кралева холма до Балканских гор и от Урукского водопоя до лиственного леса. Его я наизусть знаю. Знаю каждое облачко — откуда плывет, куда, что с собой несет. Может, в твоем понятии много всяких планет и звезд, но я знаю вот эти, наши. Сейчас день, но они там, на месте, и если вечером будет ясно, снова покажутся. Мне не нужно подниматься в небо, чтобы его узнать, — мне его и отсюда видать.

— Ничего отсюда не видно, — с улыбкой произнес внук. — Ты, дедушка, не знаешь, как