Свободный торговец - Финн Сэборг

безразлично. На эти деньги я мог бы купить… — Он на секунду умолкает, прикидывая, чего бы он купил на эти деньги, но, очевидно, не может припомнить вещей, в которых бы испытывал недостаток. — В общем, как бы там ни было, я не вижу никаких оснований терпеть воровство у себя в магазине.

Лавочник вновь рассовал по карманам свое имущество. Он все время старался держать себя в руках, но, поняв, что этот тип не намерен даже извиниться перед ним, он взрывается.

— Послушайте, вы, — кричит он, — я впервые в жизни сталкиваюсь с таким хамским обращением! Как вы только можете с вашими замашками держать магазин? Я всем про вас расскажу, так и знайте, я отважу людей от вашей поганой лавчонки, я вас по миру пущу, я…

— Попрошу без грубостей, — говорит владелец магазина.

Тут взгляд лавочника падает на фирменную сумку с его скудными приобретениями, и он решает, что свои покупки он уж во всяком случае вернет обратно. Он не желает ничего покупать в магазине, где так обращаются с людьми, и он требует, чтобы хозяин супермаркета забрал свои продукты и отдал ему деньги. Но тот отказывается с ним разговаривать, пока он не изменит своего тона.

— И кстати сказать, мы не принимаем товары обратно, — говорит хозяин, — такое у нас правило.

Лавочник секунду смотрит на него в упор, а потом вдруг как-то сникает. Нет у него больше ни на что сил, не может он скандалить, и он берет свою сумку, поворачивается и понуро идет к двери.

— Прощайте, — бросает он, уходя.

Владелец супермаркета не отвечает, он уже впился глазами в экраны. Подумать страшно, сколько он мог упустить прекрасной добычи, ведя пустые разговоры с этим неприятным покупателем, у которого хватило наглости оказаться не жуликом, а честным человеком.

На обратном пути лавочник несколько раз едва не попадает под колеса. Он идет, погруженный в свои невеселые думы, и ничего вокруг себя не видит. Машины визжат тормозами, угрожая его переехать, а один автомобилист опускает стекло и спрашивает, уж не надоела ли ему жизнь. Лавочник молчит, ему не до разговоров, но если на то пошло — вот именно, что надоела. Ей-богу, пусть бы его задавили, по крайней мере разом со всем было бы покончено.

Он идет и злится, эпизод в супермаркете не выходит у него из головы. И злит его не столько обвинение в воровстве, сколько собственное поведение. Ведь это надо было выступить в такой жалкой роли! Теперь-то, задним числом, он точно знает, как ему следовало действовать.

— Вот что, почтеннейший, — так ему нужно было сказать, — вы выдвинули против меня лживое обвинение, порочащее мою репутацию. Если вы не страшитесь последствий, я вам предлагаю вызвать полицию.

И тогда владелец супермаркета либо не посмел бы звонить в полицию, либо полиция явилась бы и сразу установила, что он невиновен, а этот тип получил бы нагоняй: нельзя же в самом деле беспокоить полицию без достаточно веских оснований, в другой раз пусть он смотрит получше, прежде чем звонить. И этот торгаш покраснел бы до ушей и начал заикаться от стыда — вот это было бы зрелище!

Но лавочник сам лишил себя возможности насладиться победой, он струсил, услышав про полицию, он чуть ли не прощения стал просить за то, что ничего не украл. И вот результат: справедливость была на его стороне, а победа досталась этому торгашу.

Лавочник еще раз мысленно проигрывает несостоявшуюся сцену посрамления владельца супермаркета полицией и от души наслаждается ею, пока не вспоминает, как было дело в действительности. Незаметно для себя он доходит до своего магазинчика, где его жена в эту минуту занимается с покупателем, и тут только он обнаруживает, что все еще держит в руке фирменную сумку супермаркета. Он делает отчаянную попытку спрятать ее, но поздно, покупатель уже обратил на нее внимание.

— Вот тебе раз, — говорит он, — и вы уже ходите в супермаркет?

Лавочник не отвечает, он направляется прямо в заднюю комнату, усаживается за письменный стол и подпирает голову руками. Так он и сидит, пока к нему не подходит жена.

— Ну что, — спрашивает она, — очень было страшно?

— Страшно? — Лавочник смотрит на нее замутненным взором.

— Сверлил он тебе?

— Сверлил? — Он начисто забыл про зубного врача, но тут вспоминает и с радостью цепляется за возможность повздыхать и поохать. — Да уж, приятного было мало, — говорит он, — а сейчас даже еще больнее.

— Ничего, это скоро пройдет, — утешает его фру Могенсен.

Она берет фирменную сумку и заглядывает внутрь.

— Зачем это ты ходил в супермаркет? — спрашивает она.

— Да так, хотел посмотреть, что у них там, ну и зашел на обратном пути.

— И даже чего-то купил.

— Это я ради приличия, — говорит лавочник, — неудобно как-то совсем ничего не купить.

Фру Могенсен вынимает покупки из сумки и разглядывает их.

— Карамель, — говорит она. — Карамель-то тебе зачем?

— Ну, надо же было что-то взять, — отвечает лавочник.

— Да, но почему вдруг карамель?

— Господи, да не все ли равно, карамель или что другое, — устало возражает лавочник. — Зубы у меня болят.

Фру Могенсен смотрит на него. Пока его не было, она продала товаров меньше, чем на тридцать крон, и ей понятна его озабоченность. Поговорил бы он с ней откровенно, так нет, затаился и мучается один и становится все раздражительней и угрюмей. Она кладет ему руку на плечо.

— Иоханнес, — говорит она.

Он глядит на нее не очень-то ласково, да она и не знает, что ему сказать.

— Может, выпьешь таблетку, — говорит она, — я взяла с собой на всякий случай.

Лавочник в ответ лишь смотрит на нее усталым взглядом.

5

В жизни Хенрика произошли важные перемены: он бросил свою мотоциклетную банду и, можно сказать, переметнулся в лагерь противника. Он познакомился с молодой парой из квартиры над ними, и его жизнь наполнилась вдруг совершенно новым содержанием.

Енс и Гитте — при мысли о них у Хенрика теплеет на душе. Как-то раз после работы он нагнал их по пути домой, и они с ним заговорили, спросили, чем он занимается. Хенрик не слишком гордится тем, что он маляр, считает свою работу просто смешной, что ж бы такое им ответить, — но он не сумел на ходу придумать что-нибудь поприличнее, пришлось сказать как есть, хоть он и опасался, что это произведет на них плохое впечатление.

Однако же Енс и Гитте нисколько не были разочарованы тем, что он маляр, наоборот, они, кажется, пришли в восторг, услышав об этом, и