Мертвое «да» - Анатолий Штейгер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
1. «…Только сердце — брошенная чурка…»
Памяти Ю. Коровина
…Только сердце — брошенная чурка —Привыкает мучиться и лгать.Но тебе об этом, милый Юрка,Никогда, наверно, не узнать…
2. «Ничего“ на следующий день”…»
Ничего «на следующий день»,Ничего «на завтра» — всё сейчас же.Несмотря на утомленье, лень,Или боль, физическую даже.
У меня был очень близкий друг,Я никак не мог к нему собраться,
— Далеко… Погода… Недосуг.Что теперь за голову хвататься?
Мор. Тшебова — Париж, 1926-40«Года и на тебе оставили свой след…»
Года и на тебе оставили свой след,Бороться против них никто, увы, не в силе.Не бойся — не черты. Твои черты… О, нет,Они сейчас еще прекраснее, чем были.
Но уж одно, что ты сейчас со мною здесьИ больше никого тебе еще не надо,И что за целый день и, вот, за вечер весь,Ни разу на часы ты не бросаешь взгляда…
И понемногу мной овладевает страх,И в памяти встает старинное поверье:Счастливый никогда не вспомнит о друзьях,Счастливый никогда не постучится в двери.
Я ждал тебя пять лет. Но рад и десять лет,И всю бы жизнь прождать в напрасной лихорадке,Лишь только б знать, что нет, на самом деле нетНи капли истины в моей больной догадке…
Париж, 1938«Всё об одном… На улице, в бюро…»
Всё об одном… На улице, в бюро,За книгой, за беседой, на концерте.И даже сны… И даже (как старо!)Вот вензель чертит и сейчас перо.
И так — до смерти. Да и после смерти…
«Дошел и до него уже, увы, черед…»
Дошел и до него уже, увы, черед…Совсем не тот задор, не очень крепко спится.Он больше не дитя. Ему тридцатый год.Давно уже пора настала протрезвиться.
Из-за него лилось уже немало слез.На памяти о них не зажили ожоги.В процессии ему не раз уж довелосьПонуро провожать кладбищенские дроги.
Он часто видит сны и, замирая весь,В передрассветном сне, в особенности тонком,Встречает снова тех, кто был когда-то здесь,Тех, кто его любил, когда он был ребенком.
Во сне и наяву, с собой наедине,Он долгий счет ведет ошибкам и потерям.Да, я был виноват… Да, по моей вине…Как мало любим мы! Как скупо нежность мерим.
БЕССАРАБИЯ
1. «Две барышни в высоком шарабане…»
Две барышни в высоком шарабане,Верхом за ними двое панычей.Всё как в наивно-бытовом романе,Минувший век до самых мелочей.
И не найти удачней декораций:Дворянский дом на склоне у реки,Студент с начала самого «вакаций»,Фруктовый сад, покосы, мужики.
Но в чём-то всё же скрытая подделкаИ вечный страх, что двинется сейчасПо циферблату роковая стрелка…Уж двадцать лет она щадила нас.
2. «Вечером выйдем гулять по меже…»
Вечером выйдем гулять по меже.Сторож внезапно возникнет из мрака.Спросит огня. Мы закурим. УжеОсень вблизи дожидается знака.
Ночью иначе звучат голоса,Глухо и даже немного тревожно.Каждая пауза четверть часа…Можно о многом сказать односложно.
Речь про дожди, урожай, молотьбу,(Сдержанно, чинно, ответы — вопросы),Речь про крестьянскую боль и судьбу…Лиц не видать. Огонёк папиросы.
Красный, тревожный, ночной огонёк.Запах полыни и мокрой овчины.Терпкая грусть — очень русский порок.Грусть без какой-либо ясной причины.
3. «Лес вдали стоит уже немой…»
Лес вдали стоит уже немой.Легкий сумрак. Очень низко тучи.Я не знаю, что опять со мной.Быть беде… И скоро. Неминучей.
От костра идет широкий дым.Пастушонок охватил колени.Он молчит. Мы часто с ним сидим.Тихий вечер в поле предосенний.
Мягкий профиль русского лица.Пастушка зовут, как в сказке — Ваней,Так сидеть бы с Ваней без конца.Не забыть мне наших с ним молчаний.
Дома будут речи про войну,Уберечь уже не может чудо…На рассвете все же я засну.Буду спать тревожно, чутко, худо.
4. «Не откроют на окнах ставней…»
Не откроют на окнах ставней,Печи жарко не будут топиться.И мечте нашей, очень давней,Не судьба уж теперь воплотиться.
Первый раз Рождество в усадьбе.Пантелей, наряжённый медведем.И гаданья (о нашей свадьбе?),На которую мы, вот, не едем…
И трещали б морозы грозно,И метель завывала бы жутко…Я об этом мечтал серьёзно…Жизнь решила — нелепая шутка.
Непоротово, август 1939«За 30 лет, прожитых в этом мире…»
За 30 лет, прожитых в этом мире,Ты мог понять (и примириться мог),Что счастья нет, что 2х2=4,А остальное — трусость и подлог…
За ложь, что нам рассказывала нянька,Не раз, не два мы разбивали лоб.Но зашатавшись с горя, ванька-встанькаОпять встает, — и так по самый гроб.
Душа давным-давно окаменела,Но ведь живут годами без души,Пока еще не износилось телоИ легкие и сердце хороши.
«Слезы… Но едкие взрослые слезы…»
Слезы… Но едкие взрослые слезы.Розы… Но в общем бывают ведь розы —В Ницце и всюду есть множество роз.
Слезы и розы… Но только без позы,Трезво, бесцельно и очень всерьез.
«Не до стихов… Здесь слишком много слез…»
Не до стихов… Здесь слишком много слез,В безумном и несчастном мире этом.Здесь круглый год стоградусный мороз:Зимою, осенью, весною, летом.
Здесь должен прозой говорить всерьезТот, кто дерзнул назвать себя поэтом.
Синяя рубашка[3]
1. «Вряд ли это лишь воображенье…»
Вряд ли это лишь воображенье:Сквозь бессонницу и темнотуВспоминаю каждое движенье,Каждый жест и каждую черту…Папиросу вечную во рту…
2. «Глупо, смешно и тяжко…»
Глупо, смешно и тяжкоПомнить годами вздор:Синюю эту рубашку,Синий ее узор.Ворот ее нараспашку.Пояс. На поясе пряжку.
3. «Пусть теперь больничная постель…»
Пусть теперь больничная постельПриковала скоро год на месте,Пусть давно за тридевять земельТы теперь… И вот не шлешь известий…
В прошлом были эти шесть недель,Что мы в Ницце проводили вместе.
«Здесь главное конечно не постель…»
Переживи, переживи
Тютчев
Здесь главное, конечно, не постель…Порука: никогда не снится твое тело.И, значит, не оно единственная цель…Об этом говорить нельзя, но наболело.
Я бы не брал теперь твоей руки…Упорно не искал твоих прикосновений.Как будто невзначай — волос, плеча, щеки…Не это для меня теперь всего бесценней.
Я стал давно грустнее и скромней.С меня довольно знать, что ты живешь на свете.А нежность и всё то, что в ней и что над нейПривыкли ничего ждать за годы эти.
Так мало надо, в общем, для любви…Чем больше отдает — тем глубже и сильнее.Лишь об одном молюсь и день, и ночь: живи,А где и для кого — тебе уже виднее…
«Можно пожать равнодушно плечом…»
