Кинжал без плаща - Александр Леонидов

Силурус танцевал свой танец смерти, почти выпрыгивая из вод, бурно шлепаясь боком в изрытую оспинами дождя стихию, извиваясь и корчась в немыслимой страсти и немыслимом жоре, нападающем на сомов в грозу.

— Килограммов на сто потянет! — восторженно проорал Алан, и лицо его, с ручейками сбегающей с волос воды, сияло нимбами счастья…

В прыжке, внезапно, Силурус подхватил дохлого зловонного поросенка на багре. Требовалась немыслимая сноровка рыбака, чтобы вот так, без гибкого удилища и лески осуществить подсечку — но Алану это удалось.

Зазубренный крюк багра пробил небо Силуруса, прочно застряв над верхней губой.

— Держи! Держи! — вопил Алан, которого сом, легко, как тряпичную куклу, выдернул с отстоянного места и потащил на глубину. Тут древко багра подхватил Мезенцов. Ринулся было на помощь Мирончик — но отец жестом отогнал мальца: мало ли что тут может случиться?

Но и вдвоем, толча ногами тину, вздымая буруны брызг и пузырьков, Алан и Лордик не могли удержать Силуруса, неумолимо уходившего под родные донные коряги.

— Лека! Быстрее! Лека! Уйдет!

Лека тоже подоспел, как та мышка в сказке про репку. Тянут-потянут, а вытянуть не могут. Трое здоровых мужиков смогли лишь задержать могучую рыбу в ее порыве на глубину, но не переменить вектор движения.

Наступило странное, как в революцию пятого года, равновесие сил: Силурус не мог уйти, а рыбаки — вытащить его.

— Мирон! Мирон! — первым сорвался на фальцет Алан. — Ну дерни тоже! Помоги!

— Мирон! — умолял Лека, отфыркивась под струями дождя, отбрасывая радужные брызги. — В воду! Помоги!

Мирончик застыл на берегу, как охотничья собака в стойке — и ждал слова отца. Отец не то, чтобы сказал — чуть-чуть кивнул — и малец, поднимая тучи брызг, со всех ног ринулся с берега в воду.

Дедка за репку, бабка за дедку…

Тут наступил коренной перелом — и дебелая туша слизистой голокожей рыбы медленно, но с нарастающим ускорением поползла из воды к берегу. Как гвоздь из доски, сом выходил с натугой, с кряхтением и сопением. Алан очень боялся, что соскочит крюк с багра, но там был подбит и загнут гвоздик — так что обошлось.

Еле-еле Силурус, дух здешних вод, злой бог местных лягушек, был выволочен на траву, где еще долго трепыхался и разевал губастый рот, поднимал башку с неопрятной «бородой» мерзких отростков. Рыбаки в изнеможении повалились вокруг кто где смог и почти час отдыхали, отлаживали сорванное в борьбе дыхание.

Матерый хищник сам попал другим хищникам на обед. С утра у берега собралась толпа зевак — посмотреть-подивиться. Сома подтянули на вес через крепкий сук ольхи, и в вертикальном положении он был ростом с Леку. Лордик оказался даже немного ниже.

— Ого-го! — гомонили зеваки. — Это же монстр! Он же мог и купальщика заглотить! А мы и не знали! Это-ж надо?! Ты посмотри, какое чудище! Неужели здешний?! Быть не может, чтобы здесь такие здоровые водились!!!

— А чего вы хотите! — со счастливым видом знатока объяснял Алан. — Сомы и по триста кило, и по полтонны могут вырастать. Наш по сравнению с прежними — еще недомерок! Такие бывали сомы в девятнадцатом веке! Телят с водопоя на дно утаскивали!

— А пасть-то, пасть-то, глянь! Как пещера! И какие все-таки зубешки мерзкие — маленькие, кривенькие…

— Зато смотри сколько! Наверное, с тысячу!

Пришел почему-то грустный завхоз.

— Ваша утка отомщена! — помпезно заявил ему Лека.

— Зря вы так… — поморщился, словно от больного зуба, завхоз, единственный, кто не оценил рыбацкого подвига. — Он тут наверное, лет сто жил… Людей к нам заманивал… Без него все хозяйство в Кувшинке загнется…

— Все, к чему ты прикасаешься, обращается или в смерть, или в говно! — великий афоризм бывшей жены Лордика. Как не крути — женщину не обманешь…

С того самого дня, как убили Силуруса, дела в Кувшинке пошли не ахти. Вначале какие-то эпидемии, типа сальмонеллеза, нанесли первый удар по привлекательности пансионата. Потом, в начале девяностых, он разорился, был несколько раз перекуплен, а в итоге сгорел.

Старого шашлычника Гурама у развилки дорог, открывшего свой кооператив при Горбачеве, в 1992 году убили рэкетиры. Завхоз спился и повесился на бельевом складе. Завсегдатай «Кувшинки» Алан погиб на горячей иракской земле непонятно за что и зачем, и стал резиновой маской в западных супермаркетах. Там, где болтаются на крючках все великие или отвратительные люди. Пустые и искуственные лики, словно снятые скальпы — Горбачева и Черчилля, Буша и Саддама, Джека Потрошителя и Алана — они висят в назидание современникам и потомкам, как прикрытие для новых грабителей и маньяков…

Получается, что в соответствии с социальной алгеброй Светланы Мезенцовой, Кувшинка вначале превратилась в говно (когда стали ее перепродавать, обогащая спекулянтов), а потом и в смерть. Оказывается, Мезенцов обладал волшебной способностью преодолеть последнее «или-или», и совершить Гиннеса достойный рекорд совмещения говна со смертью.

Это очень много значило, граничило с чудом, потому что говно, как философская категория, всегда было живо, до омерзения живенько, и могло атрибутировать только живую жизнь живчиков.

Кончится ли когда-нибудь эта «Ностальжи»?!

Сигарета дотлела в пальцах до середины. Руки у Мезенцова по-прежнему твердые, не дрожат: длинный пепельный столбец нарастает в длинну — но пока держится, не осыпается…

Сигарета, к которой Мидас-Мезенцов прикасался, никогда не превращалась в говно. Наверное, оттого, что Леонард Николаевич курил только дорогие сигареты. Но она исправно, трубочка за трубочкой, отправлялась в смерть, усыпая пеплом берега Стикса и обдавая ароматами дорогого табака старика Харона.

Дождь, дождь над Берлином, тучи заволокли все небо тевтонской берлоги. Если Лека идет пешком, то наверняка весь промокнет. Или такси возьмет? Нет, он жмот — небось, сядет на трамвай, а потом по-мальчишески побежит от остановки, прикрывая голову задранным пиджаком…

DES BERLINEN KAINT.

«И снова о русской мафии…»

Вчера, в берлинском ресторане «Гроссэгер» произошла очередная кровавая драма, связанная с разборками преступников из России. Неизвестный в резиновой маске в упор расстрелял за столиком известного русского предпринимателя Олега Горелова и крупного московского чиновника Леонарда Мезенцова.

Причины такого драматического события в настоящее время выясняются полицией, но представители общественности Берлина в один голос заявляют: русской мафии, сделавшей всех нас заложниками в своих играх, пора жестко и решительно положить конец!

Российское посольство устранилось от комментариев инцидента в «Гроссэгере». Очевидно, какая-то преступная группировка из России была недовольна распределением преимущественных квот по рыболовству в русских территориальных водах и устранила сразу как источник, так и получателя квот. Почему и с какой целью Леонард Мезенцов и Олег Горелов приехали в Берлин и как они были заманены в «Гроссэгер», так же остается неизвестным.

В этот последний миг, за секунду до смерти, он не поверил своим глазам: к их столику приближался третий, тот, кого они с Лекой собрались тут поминать! К ним по ресторанному залу приближался Алан Григорян…

Только когда в неестественно замедленном режиме Алан поднял руку и в руке засквозила черная дыра пистолетного ствола, Леонард Николаевич понял, что это резиновая американская маска Алана…

Грохот выстрела потряс тихий «Гроссэгер». Люди закричали и грушами повалились под столики. Недожевавший и недоговоривший Лека чуть выпучил глаза, падая, как пьяный, в тарелку простреленной головой. Он так и не сумел ничего увидеть, ничего понять.

Мезенцов мог больше. Он был вторым в сегодняшнем меню у смерти. Он мог видеть бешенные глаза незнакомца в прорезях резиновой маски, до боли похожей на родное лицо. Он успел привстать и нащупать в кармане легендарную отвертку, отвинтившую в России не одну жизнь. Как настоящий кшатрий, он собирался продать жизнь как можно дороже, он намеревался атаковать, пробить врага отверткой глубоко в ухо…

Пистолет синевато курил после выстрела. Сизо дымила и недокуренная сигарета в пепельнице.

— Почему так, Господи? — спросил Мезенцов.

Это был вопрос не о смерти. Смерти он давно ждал и давно заслужил. Вопрос касался деталей: почему Господь прислал напоминание об Алане? Сюда? Почему в Берлине? Почему в день памяти друга?

Лязгнул отскакивающий затвор — и желтобрюхая пуля вырвалась на оперативный простор. Мгновение — и Мезенцов почувствовал острый и колкий удар со вкусом гнильцы. Такой вкус стоял под дыхом, когда он начинал воровать в далекие семидесятые. Такого вкуса страха и стыда он потом долго не ощущал…

С грохотом упал стул, с которого Леонард Николаевич привстал — грузное тело старика ушло следом, задев соседний столик, широко распластавшись на полу.