Кинжал без плаща - Александр Леонидов

Эдуард Байков, Александр Леонидов

Кинжал без плаща

История первая. Путь кшатрия

Он ждал Леку Горелова, когда в кафе зазвучала эта песня — «Ностальжи». Она значила для Мезенцова, может быть, даже больше, чем для настоящих эмигрантов, будя воспоминания, уводя в прошлое, в минувшую и невозвратную жизнь, в какие — то параллельные миры и альтернативные вселенные. В 70-е, 80-е годы, которым не быть вновь…

Был день памяти Алана Григоряна. Мезенцов позвонил Леке — международный роуминг долго ворочался в эфирном пространстве и, наконец, дал протяжные гудки вызова.

— Алло! Ты где?!

С некоторых пор все их звонки начинались этой сакральной фразой.

— Я в Роттердаме…

— А я в Копенгагене!

Нехорошо получилось; прямо как в анекдоте про сексуальные извращения — «Роттердам и Поппенгаген». Вместо ностальгии — очередная порция неизбежной клоунады по этому поводу. Потом — щемящий вопрос:

— Завтра день Алана… Может, встретимся на нейтральной полосе?

— Ага.… Где это у нас теперь нейтральная полоса?

— Географически это Берлин. Я буду ждать тебя в семь вечера в «Гроссэгере» на Унтер-ден-Линден, на нашем месте у окна! Приезжай! Хотя бы мертвые должны собирать живых вместе…

И вот Мезенцов ждал живых и призраков за большим стеклом «Гроссэгера», где всегда угощают хорошей охотничьей олениной, курил свой извечный «Салем», смотрел на подтеки дождя, на промокших и озябших берлинцев. За спиной — под пристальными низкими лампами зелень бильярдных столов, костяной пристук шаров, фантомы сигаретного дыма…

В любом возрасте природа выдает поровну лета, осени, весны, зимы — но с определенного момента начинаешь запоминать только осень. Мезенцов не помнил лета с 1988 года — видимо, его лето осталось там. Вкрапления седины в жидких редеющих и прилизанных волосах, пятна желтизны на знаменах — все уводило потом от солнца и разнотравья в холод прозрачного утра умирающей природы, телеграфирующей свое прощальное «прости».

— Ностальжи… Же мур ля со мегре…

В 1984 году было очень жаркое лето. Не везде, конечно, но Лека, Лордик и покойный Алан отдыхали тогда в пансионате «Кувшинка» в Чувашии, там было просто пекло! Их вытащил тогда по писательской линии как раз Григорян, ныне — уже мертвый, сгоревший не так давно под палящим солнцем Ирака, посреди мертвой, растрескавшейся земли. Вспоминал ли Алан там, в Ираке, другое, доброе солнце Кувшинки, сверкающее на бриллиантах капель, пронизавшее изумрудную зелень, сочащееся сквозь листву, золотящее травы, стрекочущее двигателем зноя в тысячу насекомьих сил?

Собирались много лет подряд. То одно, то другое — то Алан в Париж по ленинским местам, то у Леки командировка в Магадан, то Лордик не может — с его торговыми операциями. В 1984 году так сложилось — все свободны, но Лека начал ныть:

— Да там рубль в день за номер, за отпуск десятую часть зарплаты прожрешь, а мне телевизор надо новый и морозильную камеру надо…

Лека был тогда, чего греха таить, скуповат. Жил на советскую «очень среднюю» зарплату, и все время экономил к ярости своих друзей. Алан пошел куда-то, движимый энергией злости, и легко пробил профсоюзную льготу, чтобы Лека, как многодетная мать, платил 18 копеек за номер.

— Это нормально? — ерничал он перед отправкой. — Или тебе опять не по карману?

На 18 копеек Лека, скрепя сердце и скрипя им, согласился, и Кувшинка, давно облюбованная Аланом, распахнула душистые объятья своего разнотравья для троицы разгильдяев.

Это был писательский пансионат из нескольких двухэтажных срубов-корпусов, на берегу реки Чермашни и ее длинного тупикового рукава, заросшего кувшинками, тростником, изобилующего рыбными омутами, гладкими, как зеркало, поистине серебрянными днем, розовыми на закате и черными, как полированный антрацит, глухой чувашской ночью.

Ивы в ином месте так низко свисали к воде, что, казалось, росли из нее побегами, врастая в берег по мере возмужания. Под их зеленые клейкие пряди Лордик любил загнать белую санаторскую лодку, оказываясь в душном и банно-пряном шалашике, незримый ни с воды, ни с суши, уединенный, как мудрец Лао-цзы.

Кормили в Кувшинке за тот же рубль (для Леки — 18 копеек) очень диетично: манной кашкой на завтрак, легким омлетиком, ухой под щучью голову на обед, расстегайчиками с крольчатиной на ужин (почему-то!). Светлана у Лордика как раз худела, Мирончику как-то хватало, а вот сам отец семейства не наедался. Но что за беда — поутру ходили тучные деревенские молочницы, зычно предлагали молока, а когда Лордик выходил к ним со стаканом, то со смехом наливали «такую малость» и бесплатно.

У разъезда, где шел подъем на шоссе, работал в летнее время шашлычник дядя Гурам. За сорок копеек можно было взять шампур сочного дымного карского шашлыка с колечками лука, помидора, политого белым вином, ароматного нездешним югом и нездешним пиршеством.

— Спекулянт! — злился Лека, голодавший больше всех на диете «Кувшинки», но самый жадный. — Вот я позвоню ребятам в Народный контроль, тогда он не так запоет!

Вообще-то он не только брюзжал, но и выучил Мирончика плавать: выбрасывал из лодки посреди омута (правда, привязав за талию к спасательному кругу) и заставлял самолично добираться до берега. Обычно своенравный Мирончик при «дяде из КГБ» как-то притих, покорился судьбе и даже ничего маме не рассказал про варварский способ «экспресс-обучения».

Мезенцов запрещал сыну плавать без страховки — веревки, за которой на приличном расстоянии тащился пенопластовый красный круг. Мирончик и с таким балластом выделывал чудеса водного поло, нырял, плескался, бесился с соседскими ребятишками.

— В рукаве-то поосторожнее! — предупредил Алан. — Там где-то в омутах здоровенный сом живет, метра на два! Местные его «Силурусом» прозвали. Он недавно у завхоза цельную утку проглотил… А Мирончик все-таки пока маленький… Силурус его если не съест — так ведь напугать может…

— Хрен! — вмешался легкомысленный Лека. — Весь этот Силурус легенда для привлечения рыбаков! Ее вон Гурам распускает, чтобы успешнее шашлыками спекулировать! Сколько его ловят — а выловить не могут, зато шашлычки жрут, молоко пьют, хлеб деревенской выпечки покупают — этому Силурусу местные барыги памятник должны поставить!

— Нет. — обиделся Алан и поджал пухлые гедонистические губы. — Есть сом, сам видел на ночном клеве, как он плещется! Говорю тебе метра два, не меньше… Может быть, полтора метра, врать не буду, но на меньше точно не потянет, тут и к бабке ходить не надо!

— Да отродясь такого не было, чтобы сом на человека нападал! — заполошно загомонил Лека — Я сам рыбак! Сом может лягушку съесть, ну, карпа, например!

— А утку может?! — саркастически прищурился Алан.

— И про уток сроду не слыхал! Фуфло все это!

— Да?! Фуфло?! А куда тогда у завхоза утка делась?!

— Курортники, может, украли! Или сама утонула! Нажралась вон суперфосфата — везде сволочи, накидали — забалдела и утонула спьяну, вот и вся недолга!

— А я говорю — Силурус ее съел! Ты таких сомов, Лека, и не видал никогда! А все почему? Здесь ила и тины всякой завались, в рукаве-то, как подушка пуховая сомам! Рыбу здесь совхоз специально разводит для нужд отдыхающих, выпускает в омут — как шведский стол ему… Объедки из столовой — раньше обслуга тут свиней держала, а теперь обленились, черти, свиней позабивали, объедки в омут сливают — жри да толстей, чего сому еще надо? Одного жареного антрекота вчера два бачка вывалили понадкусанного… С детской группы отдыхающих… Дети не едят — а Силурус жиреет!

— Но не настолько же, чтобы утку съесть живую! — горячился Лека.

— Вот что! — положил конец спорам Лордик Мезенцов. — Раз здесь есть сом, то я сына купать тут боюсь… Конечно, Мирончик купается в реке, а не в омуте, конечно, и сомы охотятся по ночам, а не днем — но раз в год и кочерга стреляет! А посему, други мои, надо нам этого чертового сома изловить для безопасности — глядишь, и другие родители нам спасибо скажут! И доброе дело сделаем, и сомятины порубаем… Как, идет?!

Предложение было принято на «ура», как в прошлом году, когда Лордику дали премию величиной чуть не с зарплату, и друзья втайне от жен слетали в Волгоград, похавать черной икры и осетрины, а к вечеру тем же «ТУ-124» вернулись обратно, так что про их проделку никто и не знал.

Даже скептик Лека — и тот загорелся: сомы, конечно, в два метра бывают только в сказках рыбацких, но оно и к лучшему. Если бы сом был такой здоровенный, то он был бы старым! А если бы он был старым, то плесо его было жестким и невкусным, а сомовий жир при растопке для пирогов пах бы тиной. То ли дело поймать молодого сомика — его мякоть сочная, аппетитная, а уха из такого — сущий жир, даже ложка стоять будет!

Вечером Света заставила Мирончика доесть омлет, применив замечательный аргумент: