Бродяга. Воскрешение - Заур Зугумов

Такая откровенность легавого, да еще и в моем присутствии, сама по себе была для меня подарком и, естественно, не могла не произвести на меня того впечатления, на которое и рассчитывали молодые менты. Я тут же понял, слегка повернув голову назад и взглянув в глаза сидевшему у окна молодому ментенку, что вышесказанное предназначалось не столько майору, сколько мне, и улыбнулся, давая тем самым понять, что я буду иметь в виду их понимание обстановки и сочувствие ко мне.

Но майору в тот момент было явно не до улыбок. Он еще раньше этих молодых мусорков понял, что его просто-напросто подставили старшие товарищи по службе. В сложившейся ситуации ему действительно было некуда деваться. У него оставалось только два пути: либо самому грубо нарушить закон и, как выразился молодой мусор, сбагрить меня любыми путями, и желательно побыстрее, либо, несмотря ни на какие порицания и выговоры, все же соблюсти этот самый закон и везти меня назад, домой в Махачкалу, чтобы, как и положено, я был госпитализирован, ибо у меня была последняя стадия туберкулеза, да к тому же еще и в открытой форме. Теперь он искал выход из создавшегося положения, сверля своим мерзким взглядом мой затылок и пыхтя от жары и пыли как загнанная львами гиена.

Глава 16

Был уже поздний вечер, когда мы прибыли в Чарджоу и наша машина остановилась у единственной в городе гостиницы. Мест было много, но администратор — симпатичная туркменка — никак не соглашалась разместить меня рядом с остальными постояльцами. Во-первых, документов у меня нет, а те сопровождающие меня бумаги, которые находились у легавых, здесь не котировались. Во-вторых, даже невооруженным глазом было видно, что я серьезно болен. Ну а судя по тому, как я, почти не переставая, кашлял и то и дело подходил к умывальнику, чтобы сплюнуть мокроту с кровью, определить мою болезнь и ее стадию администратору гостиницы особого труда не составило.

— Он перезаражает здесь всех постояльцев! Вы же взрослые люди и должны понять это, — говорила она, стоя посреди почти пустого вестибюля гостиницы. Я сидел слева от входа на старом кожаном диване, придвинувшись поближе к раковине. Двое молодых мусоров сидели напротив меня на таком же диване, но вдоль противоположной стены, а майор стоял в позе просителя, жестикулируя длинными жилистыми ручищами как мент-регулировщик, и уговаривал эту женщину войти в наше положение с такой кротостью и смирением, будто я по меньшей мере приходился ему родным сыном и дороже, чем я, у него никого на свете не было.

«Да, — поймал я себя на мысли, — уж сколько раз доводилось мне играть в жизни разные роли и быть, между прочим, неплохим артистом, но я никогда не смог бы вести себя так, как эта проститутка в погонах».

Поистине мы только тогда придаем особое значение любой добродетели, когда замечаем ее полное отсутствие у нашего противника. Это был маленький спектакль, но спектакль в высшей степени поучительный, который стоило бы посмотреть еще почти неискушенным в лизоблюдстве и лицемерии молодым мусорам.

Но и на женщину-администратора этот боров произвел заметное впечатление.

— Я все прекрасно понимаю, — сказала она после внимательно выслушанных аргументов майора, уже много мягче и с заметной долей жалости и сострадания. — Мне, конечно же, жалко этого человека, и я готова помочь ему по возможности, но в гостиницу определить его просто не имею ни гражданского, ни юридического права. Не обижайтесь, пожалуйста, но не могу. Уж кто-кто, а вы, товарищ майор, должны меня понять.

Она была права, и с ней было трудно не согласиться. Оставался нерешенным вопрос: куда же меня определить на ночь? Я не был арестованным, то есть не было санкции прокурора на мой арест, поэтому ни в КПЗ, ни в любое другое подобное заведение меня упрятать не могли. Закон в те времена в этой связи был очень строг и распространялся на всей территории Страны Советов безо всякого исключения, тем более что Средняя Азия для СССР всегда была, как ни странно, эталоном строгой законности.

Глава 17

Что же делать? Как быть? Эти вопросы всерьез мучили майора. Он не просто устал, а буквально валился с ног, это было видно с первого взгляда.

Я сидел на диване, согнувшись и поджав под себя ноги, и продолжал наблюдать за тем, как у этого борова от напряжения покраснела морда, а вены на висках налились кровью. Мне показалось в тот момент, что он слегка осунулся и похудел с того вечера, когда мы покинули Махачкалу. Мне даже стало его жаль, и я мысленно пожелал ему скорейшего этапа на тот свет, где, возможно, уже в самом скором времени нам предстояло встретиться.

Тем временем он подошел к своим коллегам, сел на диван, и они, на удивление дружно, стали совещаться. Вероятнее всего, о том, куда же меня все-таки определить на ночь. В конце концов легавые решили сдать меня в местную управу, ничего более умного они придумать не могли.

Описывать, как мы пешком добрались до отделения милиции, благо оно было почти рядом, в нескольких кварталах от гостиницы, как я в первый раз в жизни даже не просил, а чуть ли не умолял мусоров в КПЗ, чтобы они закрыли меня в одиночной камере, заняло бы слишком много времени. Мусора здесь оказались намного покладистее администратора гостиницы и выделили мне не камеру, а настоящие апартаменты по сравнению с нашей махачкалинской КПЗ. Мало того, один из дежуривших мусоров по своей инициативе принес мне в камеру что-то вроде матраса.

Как же не вспомнить этих легавых добрым словом? Конечно, я был им благодарен за все. На удивление, я провел эту ночь с таким комфортом и так хорошо отдохнул, что даже помню свой сон, а точнее, того, кого видел во сне. Это была моя жена.

Утром за мной прибыл один из моих провожатых, молодой мусор, ибо старший ночного наряда любезно предоставил в мое распоряжение камеру-одиночку только до прихода смены, иначе ему грозили неприятности по службе. Так что ранним январским утром, выйдя из помещения милиции вместе со своим провожатым, я, отдохнувший и удивительно, чудесным образом наполненный оптимизмом и верой в благоприятный для меня в будущем расклад, чувствовал, как в душе возрождалась надежда — верная спутница всех честолюбцев и влюбленных.

В тот момент я был абсолютно уверен в том, что на свете нет такого пути, который человек не смог бы пройти, если для этого он отдаст все свои силы. Если человека ведет любовь, то нет ничего на свете, чего бы он не преодолел. Нет для него таких гор, которых бы он не перешел, нет таких пустынь, которых бы он не пересек, кроме гор и пустынь, которых никому не дано знать при жизни. Ради этой любви он не считается ни с чем, даже со своей собственной жизнью, которой готов пожертвовать, если на то будет воля Провидения.