Страхослов (сборник) - Коллектив авторов

В начале представления Морфо строил из себя силача, но его энтузиазм угас, когда оживился Гиньоль. Маэстро лично победил медведя, задушил младенца, убил польского короля…

Выступление прервал Святой Дионисий – его отрубленная голова вдруг принялась читать проповедь о греховности этого представления. Гиньоль схватил голову и зашвырнул ее за кулисы с громогласным презрительным улюлюканьем, усиленным пищиком. И почему в Париже были так важны отрубленные головы? От Святого Дионисия до доктора Гильотена – у этого города одно обезглавливание на уме.

Обезглавленное тело святого комично замахало руками – и его подхватило и унесло прочь на театральном подъемнике. Поскольку за шиворот его поддеть было нельзя, крюк подъемника пришлось крепить к диафрагме.

Кэйт сверилась с программкой. Антракт не предполагался.

Берму как раз погружали в банк с электрическими угрями, когда растрепанный юноша, похожий на поэта-декадента, вскочил на ноги – и упал в обморок. Медсестры унесли его в медпункт, а Гиньоль мановением руки остановил представление на сцене. Угри извивались и потрескивали. Актриса поерзала – ее рубашка пропиталась водой и стала почти прозрачной. Доктор ослабил воротник юноши и приложил стетоскоп к его груди.

– Доктор Орлофф[69], он скончался? – спросил Гиньоль.

Доктор убрал стетоскоп и ударил парня в грудь, делая массаж сердца. Раз, еще и еще. Затем он подал знак медсестрам, и те подали ему какую-то бутылочку. Поднеся бутылочку к носу пострадавшего, Орлофф откупорил ее.

Зритель пришел в себя и приподнялся.

…и доктор Орлофф вспорол ему грудь скальпелем, залившись таким же искаженным пищиком смехом, как и сам Гиньоль. Похожий на поэта юноша – еще одна подсадная утка в зале! – хохотал и вопил. Глаза доктора Орлоффа блестели от восторга. Медсестры, точно гарпии, набросились на юношу и принялись рвать его плоть.

– Пациента не удалось спасти! – провозгласил доктор.

Оркестр заиграл похоронный марш на мотив канкана, и зрителя – протестующего, мол, он жив и здоров, пусть и ранен – запихнули в гроб. Морфо вбил гвозди в крышку, и крики, доносившиеся изнутри, затихли.

Берма, заскучавшая и всеми позабытая, дрожала в холодной воде.

– Этот юноша стал жертвой мора! – заявил доктор Орлофф. – Его немедленно надлежит предать земле, пока весь Париж не охватила эта страшная болезнь. Носороговит! Тропическая лихорадка, приводящая к деформации черепа. Огромный костяной шип вырастает из nasum[70], что приводит к ужасной агонии, деформации лица и наконец смерть кажется благословением.

Гиньоль глубокомысленно кивнул.

Из гроба донесся стук.

В сцене разверзлась дыра – готовая могила – и Морфо с работниками сцены опустили туда гроб.

– Серьезно, я бы хотел, чтобы меня сейчас же выпустили отсюда, – говорил поэт. В его речи слышался явственный английский акцент. – Право же, эта шутка затянулась. Я был только рад помочь вам с этим веселым представлением… но тут становится все труднее дышать, знаете ли…

Но Гиньоль уже забавлялся игрой в бильбоке, правда, вместо шарика он использовал череп, а вместо палочки – кость скелета. Морфо потряс бак, пытаясь взбодрить впавших в летаргию угрей.

Английский парень все говорил что-то, хоть и неразборчиво… затем закашлялся и наконец замолчал.

– Кризис был предотвращен, – провозгласил Гиньоль. – Хвала небесам, что управление театра наняло столь квалифицированных медиков. Что ж, вернемся к созерцанию барышни и угрей…

Кэйт и сама натерпелась ужасов. Пожилой джентльмен, сидевший рядом, не сводил глаз со сцены, но, прикрыв пальцы сложенной «Ви Франсэз», опустил ладонь ей на колено. Кэйт кольнула его в запястье острием маленького ножа – и мужчина мгновенно убрал руку. Этот roué[71] совсем не огорчился, когда его отвергли. Он слизнул багровую каплю с пореза на запястье – кровь у него была куда темнее, чем проливавшаяся на сцене. Ему повезло, что на месте Кэйт не оказалась Юки. Она отрубила бы его руку и бросила ему на колени.

Последний номер, по сути, был больше похож на обычную театральную постановку, чем на калейдоскоп кровавых образов, характерный для большинства сегодняшних выступлений. Похоже, кто-то даже написал подробный сценарий.

Актеры изображали statues vives[72] в музее восковых фигур. Гиньоль играл экскурсовода, описывавшего преступления, благодаря которым заработали свои soubriquets[73] столь респектабельные леди и джентльмены как Потрошитель[74], Брадобрей[75], Отравительница Мари[76], Синяя Борода[77], Черная Вдова[78] и Парижский Оборотень[79].

Затем декорации изменились – восковая фигура оборотня Бертрана Кейе ожила и заползла на кладбище. Там Кейе задушил скорбящую у могилы женщину.

Для разнообразия на этот раз Кейе играл Фрозо – ему представилась возможность совершать убийства, а не быть убитым. Но зрители помнили о предыдущих страданиях актера, и потому изображаемое им чудовище казалось жалким и даже вызывало какое-то сочувствие. Действие пьесы разворачивалось в 1871 году. Арест и суд над этим безумцем был сущим фарсом, он пришелся как раз на время падения Парижской коммуны. В то время заседало так много комитетов и подкомитетов, обсуждая цели и достижения Коммуны, а также оказавшиеся впоследствии тщетными способы ее спасения, что для суда не нашлось ни одного подходящего помещения, и дело Кейе рассматривали в заброшенной лавке коновала. Свидетелей, юристов, полицейских и родственников жертв постоянно отзывали из зала, а то и волоком тащили на баррикады – версальская армия отвоевывала город. Показания заслушивались под стрельбу за окном. Кейе готов был признаться в совершенных им преступлениях, но в этот момент в импровизированный зал суда ворвались солдаты враждующих сторон, и уже через мгновение пол лавки был залит кровью. Когда бой переместился в другое место, Кейе, запинаясь, продолжил перечисление своих преступлений и навязчивых идей.

Гиньоль острил и потешался, повествуя о «Le Semaine Rouge»[80], самой кровавой неделе во всей кровавой истории Парижа, превзошедшей даже эпоху Террора. Мания убийства Кейе казалась сущим пустяком на фоне чудовищных, куда более циничных ужасов. Большинство его «жертв» были уже мертвы, когда он добирался до них. Он задушил двух-трех человек, но результат его не удовлетворил. Свежие трупы были слишком сухими на его вкус. Чтобы соответствовать желаниям Кейе, труп должен был уже начать разлагаться. Тем временем сотню заложников, включая священников и монахинь, казнили по приказу Комитета общественного спасения[81]. Чтобы отомстить, победоносная армия убила тридцать тысяч человек – невиновных, виновных, не имевших никакого отношения к политике. Убить могли любого, кто подвернулся под руку.