Траурный марш по селенью Ранкас - Мануэль Скорса

Скотокрад не различил во сне ни Конокрада, ни Сову, ни Роблеса. Впервые в жизни он заплутался в снах. Ему снилось, что он прибыл в Тамбопампу. По какой-то никому не ведомой причине солнце остановилось и висело на бледном небе. Ночь не шла, день не уходил. Через неделю-другую солнце стало подгнивать. Свет воспалился и теперь капал, как из смрадной раны. Скотокрад еле пробрался сквозь ниточки гнойного света вниз, к хижинам. На камне сидел Конокрад. Он обрадовался живому человеку в такой загробной пустоте. «Куда едешь, брат? – спросил он, не замечая, что гноится небо. – Ты что, не знаешь? Уже Девять! Не знаешь, а? – Он захохотал и крикнул: – Пошли на гору Мурмунья!» – «Пошли», – согласился Скотокрад и похолодел: у Конокрада были великаньи ноги. Конокрад, самый ладный мужчина на всю округу, стоял на каких-то жутких ногах, в три обхвата, ему, Скотокраду, по грудь и с пальцами толщиной в руку. Скотокрад онемел, а Конокрад поторапливал, и– ему удалось проговорить: «Чем болеешь, брат?» Тот снова захохотал, как откупорил бутыль шипучки: «Я не болею, я для дела». Оказывается, предстоят нелегкие бега, и он их выиграет. Лошади, любимые подружки, его предупредили и посоветовали подрастить ноги. Это легко – надо семь ночей продержать ноги в озере. А еще их нужно красить, каждую ночь другим цветом – красным, желтым, зеленым, синим. Да, Конокрада как подменили. От его хохота трескались горы. «Ну, посмотрю я на них! Посмотрю на субпрефекта и на этих, когда мне будут кубок вручать! Кто меня такого обгонит?» – Он извивался от смеха. Скотокрад весь дрожал, просыпаясь. Вышел во. двор, сунул голову в холодную воду и; оседлав в темноте коня, отправился в Пильяо, где жил Полонио Крус.

Когда любопытные увидели, с каким отвращеньем отвергли новоприбывшие бараны убогую травку главной площади, они поняли, что нежные созданья могут происходить лишь из поэтической Австралии. Даже враги доньи Фины – те, кто утверждал, что, прикуси она язык, ее разорвет на месте, – почтительно обнажили головы. Многие двинулись за высокородными баранами к сооруженному для них скромному загону. Золотые зернышки тщеславия горели во всех глазах. Не последних им прислали, если сам судья Монтенегро, завидев их, вынырнул из мудрых раздумий, что случилось с ним прежде лишь однажды, когда некий человек прошел по площади под стражей. Судья вошел во двор и смешался с народом, как простой горожанин. Публика зааплодировала, а он, заложив большие пальцы в проймы жилета и поигрывая остальными на груди, направился к загону. Мальчишки прокладывали ему дорогу, а несмышленые бараны заблеяли.

– Кто продает билеты? – спросил судья.

Донья Хосефина де ла Торре, завидев, как носятся дети, прибежала, тяжко переводя дух.

– Ах, какое счастье! – сказала она. – Сколько вам, дорогой?

– Десять штучек, Финита, – улыбнулся судья и протянул ей хрустящую бумажку в сто солей.

В пятницу, к вечеру, заключенные, любезно предоставленные славной жандармерией, управились с киосками. В субботу учительницы убрали столбы изящными цепями и цветами из разноцветной бумаги.

– Тебе бы надо спуститься в город, – сказал Скотокрад.

Полонию. Крус поднял ногу и поставил ее на камень, чтобы способнее было чесать.

– Зачем это?

– Дело мужское.

– Сказать не можешь?

– Нет.

Полонио сплюнул зеленую слюну.

– Зря это ты. Я против властей не пойду, сидел три раза. Никто мне и попить не поднес. Кто вы такие? Только болтать и умеете. До дела дойдет – побежите.

– Придешь или как?

– А куда?

– В ущелье Кенкаш, в новолунье.

– Приду.

Так невзначай он и решил свою судьбу.

Местные щеголи вынули лучшие наряды. В субботу торговцы, истощили последний запас одеколона. В воскресенье матери заполнили площадь к девяти. Донья Хосефина к тому времени уже час втискивала себя в корсет, купленный в припадке оптимизма. В десять площадь кишела народом. Власти – сам судья, субпрефект Валерио, дон Феликс Сиснерос, директор школы, донья Хосефина, поручик Перальта, директор банка, сержант Кабрера, капрал Минчес – прибыли к одиннадцати. Солнце соответствовало празднику. Власти уселись на красивой эстраде, сколоченной заключенными. В громкоговоритель, взятый напрокат в. Серро-де-Паско, проигрывали пластинки, которые любезно одолжил один коммивояжер. Виктрола разошлась вовсю, а певец равнодушно делился своим горем:

Я любил ее всем сердцем,Весь квартал мою красотку обожал…А сегодня мне сказали:«Белобрысый с нею пожил и сбежал».

Наконец сержант Кабрера прервал вальсы, приказал оркестру играть военный марш, а из рупора раздался голос:

«Дамы и господа! Настал долгожданный миг! До нашей сенсационной лотереи остается несколько секунд! Остается пять секунд… четыре… три… две! Идите сюда! В нашем городе – что я, – в округе не бывало таких баранов! Это истинные аристократы, слава мирового скотоводства!»

– Трижды ура донье Хосефине! – закричала ревностная ученица. – Гип, гип…

– Ур-р-ра!

Донья Хосефина не смогла сдержаться и всхлипнула. Рупор попросил разрешенья приступить к жеребьевке. Субпрефект Валерио снял шляпу. Мальчик в матроске подошел к жестяному бочонку, который те же заключенные окрасили в национальные цвета. Все затаили дыханье;– От подмышек, не ведающих воды пошей смертоносный дух.

Мальчик сунул руку в отверстие, вынул номер и протянул диктору.

– Сорок восемь! – пропел тот.

Все стали искать счастливца глазами.

– Здесь! – крикнул сдавленным голосом неприятный с виду Эгмидио Лоро.

– Приблизьтесь, – приказала ему донья Хосефина де ла Торре.

Он подошел. Руки у него вспотели, а лицо и раньше было все в прыщах.

– Поздравляю, – улыбнулась директриса. – Выбирайте барана.

– Какого хотите… – выдохнул Лоро.

И ему вручили поистине мифическое животное.

Скотокрад отпустил поводья, зная, что умная Весна идет верно. Он размышлял. Впервые в жизни не мог он. понять стариков. Теперь в его снах и Водяной, и Огневой, и Ветряной говорили непонятно, словно шерсть жевали. Он решил очиститься, постился и даже к бабам не ходил, но и это не помогло. Старики сообщали о каком-то чужеземце. Вместо лица у него была мясная стенка в черную полоску. Старики вели его по дороге на Чинче, а потом попрятались среди скал. Человек о шести полосках повел по дороге толпу таких же безликих людей. Шли они к Мурмунье. По шепелявой их речи Скотокрад понял, что они не здешние. Он затесался в их ряды. У Мурмуньи им встретился всадник. Он ехал, опустив поводья, и было видно издалека, что он пьян. Скотокрад подошел к нему и в минуту состарился – то был он сам. Он ясно видел свое запачканное мукой лицо и бычью шею, увитую серпантином. Какой же это праздник? Скотокрад не заметил Скотокрада. Хуже того: не видя сновидца, Скотокрад остановился около Скотокрада и стал мочиться серпантином. Скотокрад не струсил – он пытался прочесть надпись на зловещей струе, не смог, соскучился, подошел ближе и разобрал слова: «…карнавал… озеро…беги, беги… пляска мертвых…»

Отогнав мрачные мысли, Скотокрад увидел хижину Сульписии. Старуха, вся в поту, копала землю на краю участка. Он привязал лошадь и подошел к ней.

– Что, мать, в воскресенье работаешь?

– А разве мои дети на праздник, не едят? – Она нежно улыбалась уголком беззубого рта.

– На тайную сходку можешь прийти?

– Прийти-то могу, а обратно вряд ли влезу. – Она отерла лоб. – Болтают там много.

– С тобой Чакон хочет говорить.

В ее глазах сверкнул огонь, который царственней солнца.

– Значит, пришел собирать долги!

– Не знаю, мать.

– Ты все знаешь. Для вас бы я не пошла, вы все болтаете, а для него пойду. Он властям не спустит. – Она наклонилась и отпила из кувшина свежей воды.

Здесь версии расходятся. Одни летописцы утверждают, что, заслышав номер, судья разорвал свой билет, стукнул по столу и заорал: «Обман!» Другие склоняются к тому, что по столу он не стучал; но все сходятся на том, что он провозгласил: «Это ихний родственничек!» – и указал пальцем на Лоро. Все вздрогнули – он сказал правду: разоблаченный Лоро был. зятем четвероюродной племянницы доньи Хосефины. Даже сам счастливец не знал, что его жена (кстати сказать, сбежавшая от него три года назад) находится в столь невесомом родстве с такой важной дамой, как донья Хосефина, у которой она ни разу не бывала. Но неумолимая память судьи вскрыла подвох. Недаром говорится: или иди в процессии, или бей в колокола. У устроителей похолодели ноги. Люди и за меньшее гнили в местной тюрьме. По багровому лицу обвинителя было ясно, что он не потерпит надругательства над доверчивым и простодушным народом. В тишине, наступившей, когда громыхнула о стол тяжкая чаша весов правосудия, один дон Эрон, алькальд, проявлявший в опасности дикую храбрость решился крикнуть: «Музыку!»