Тамбовское восстание (1920—1921 гг.). «Антоновщина» - Петр Алешкин

В Тамбовской губернии не было нехватки «горючего материала» для социального взрыва. Здесь, как и во всей России, война и революции произвели глубокие сдвиги в структуре и психологии общества. Массы людей, выбитых из привычного социального бытия, но усвоивших психологию «человека с ружьем», представляли собой питательную среду для всякого недовольства. Стоит учесть, что почти половина мужчин из тамбовской деревни побывала в армии и вернулась домой не только с решимостью действовать по-своему, но и с оружием. Неудивительно, что в тамбовских лесах уже в 1918—1919 годах скрывалось немало «зеленых» и «дезертиров», уклоняющихся от военной мобилизации. В июне 1918 года даже Тамбов и Козлов на короткое время оказались во власти восставших мобилизованных.

В декабре 1918 года губисполком телеграфировал в Москву о том, что «в губернии повсеместное движение крестьян», что «положение очень серьезно». Местная власть настаивала на помощи Центра военными силами и руководством. В итоге до конца года было заготовлено около 12 млн пудов зерна из 35 млн пудов «задания».63

Настроение крестьянства все больше было против жестких мер государства по изъятию у них хлеба. Но к началу 1919 года еще не везде вспыхивали массовые действия.

В сообщении Некрасовского волостного Совета Тамбовского уезда в уездный Совет о политическом настроении населения от 18 января 1919 года говорилось, что «восстания в волости до настоящего времени не было, кулаки никаких еще выступлений и заговоров не производили». Вместе с тем волостной Совет информировал, что «недовольство в массе особенно отражается по чрезвычайному налогу ввиду непосильного налога, который падает на крестьянство небогатого класса, т.к. особенных выдающихся богатеев в здешней волости малое количество, большей частью волость состоит из трудового населения. Настроение населения надутое».64

Это удачная формулировка – «Настроение населения надутое» – недовольство налицо, но пока не вылилось в активные действия неповиновения. Поэтому нельзя было допускать того, что крестьянство лишалось и хлеба, и мяса. Но именно так складывалось на деле.

В докладе Козловского упродкомиссара Цильдермана на съезде уездных продовольственных комиссаров губернии о состоянии работы уездных продовольственных комитетов, состоявшегося 25 января 1919 года, отмечалось, что «работа упродкома идет не так успешно, как бы следовало. Например, недавно обнаружено, что есть хлеб не обмолоченный, это объясняется, с одной стороны, тем, что происходила частая смена упродкомиссаров… В уезде наблюдается выработка самогонки. Что касается распределения питания, то население шесть месяцев не получает мяса. Введен классовый паек с разделением на четыре категории. Первая категория получает фунт с четвертью».65

Мотивы недовольства не сводились только к продразверстке или произволу провинциальных «Робеспьеров». К концу 1918 – началу 1919 годов относятся первые опыты организации социалистического земледелия. Попытки побудить крестьян перейти к общественной обработке земли уже и тогда нередко выливались в насильственную коллективизацию, вызывавшую восстания.

В воспоминаниях А. Л. Окнинского о первых сельских коммунах говорится, что весной 1918 года большевики стали впервые усиленно агитировать среди крестьян за вступление в сельскохозяйственные коммуны, обещая для каждой из них отвод лучших пахотных земель с сенокосом и пастбищем. Он приводит пример, когда в Подгорнской волости пожелал пойти в коммуну лишь один крестьянин, который был не из бедных и притом беспартийный, и сам же стал склонять в коммуну других крестьян. Но дело с образованием коммун в волости было заброшено. По словам уездного начальства, в волости желающих пойти в коммуну, несмотря на всевозможные старания волисполкома, не нашлось. А. Л. Окнинский замечает, что «на самом деле никаких стараний об этом проявлено не было ввиду полной уверенности в бесполезности таких стараний, а просто, как всегда, были вывешены об этом объявления на входных дверях волостного и сельского советов».

А. Л. Окнинский приводил рассуждения одного подгорнского крестьянина из середняков, по его оценке толкового человека, о том, почему никто не идет в коммуну, несмотря на выгодность в земельном отношении. Этот крестьянин сказал ему следующее: «Камуна энта совсем дело не подходящее. Ведь энто что значит? Ведь энто значит все, что у кажного есть в хозяйстве вали в общий как бы котел: и лошадей, и коров, и овец и всю протчую живность; и сохи, и бороны, и телеги, и хомуты, и все, и все. У меня, к примеру, лошадь по-прежнему стоит 150 рублей, а у другого всего 75; у меня коров три и все хорошие, а у другого одна и то плохонькая; у меня две телеги и колеса у них с железными ободьями; я сам работник умелый и старатель, а другой никудышный. И так во всем. И получится потом из всего энтаго похлебка, которой не расхлебаешь».66

Правильные слова и рассуждения бывалого крестьянина. Но они расходились с политикой государства и компартии.

В данном случае представляют исследовательский интерес материалы архива партии социалистов—революционеров за 1919—1920 годы, приведенные в книге М. Капустина. Двухгодичный опыт по строительству государственного социалистического сельского хозяйства принес печальные результаты. В Тамбовской губернии около 40 тыс. десятин бывшей помещичьей земли были отданы под советское хозяйство. На этих государственных фермах работали не только их собственные рабочие (около 30 тыс. человек), но и насильно мобилизованные крестьяне. Хотя В. И. Ленин и другие большевистские лидеры многократно и публично заявляли, что Советская власть решила не прибегать к принудительному труду для обработки земель государственных хозяйств, насильственная мобилизация проводилась в неограниченных масштабах. Но даже при всех этих чрезвычайных мерах сельское хозяйство не только не является образцом для подражания, но и иллюстрирует развал и разорение деревни.

Эти заключения подкрепляются конкретными фактами. Урожай 1919 года был оставлен под снегом, без присмотра, в скирдах, уничтожался грызунами на ссыпных пунктах и в амбарах. Большая часть скота в советских хозяйствах страдала от болезней и гибла в огромных количествах. Многие поля находились в запустении. В итоге деятельность этих ферм сводится к нулю. Советские хозяйства Тамбовской губернии к концу сельскохозяйственного года не только ничего не дали государству, но обратились к продорганам с просьбой заполучить 2 млн пудов корма для скота и людей. Всю зиму крестьяне под угрозой реквизиции были обязаны обеспечивать из своего скудного запаса корм для рабочего скота советских хозяйств. В 1920 году поля совхозов были вспаханы и засеяны большей частью с помощью принудительного труда дезертиров и крестьян, которых силой оружия заставляли возделывать не свои собственные земли, а поля советских хозяйств. Так было в деревне Мельгуны Тамбовской губернии, где вооруженная охрана находящегося по соседству сахарного завода блокировала все выходы из деревни и, стреляя в воздух, применяя насилие, заставила крестьян отправиться на обработку полей, принадлежащих мельгуновскому государственному сахарному заводу.

Крестьяне выражали естественное возмущение и спрашивали, «чем, собственно, большевистский социализм отличается от крепостного права». Вынужденные трудиться для совхозов и поставлять им фураж, крестьяне невольно забрасывали собственные хозяйства. В результате – резкое сокращение посевных площадей, даже по официальным данным, безусловно, заниженным, достигало в Тамбовской губернии 15% крестьянских пахотных земель; ненормальная продовольственная политика Советской власти сказывается на увеличении не досеянных полей. Многочисленные натуральные налоги, вся тяжесть которых ложилась на крестьянские хозяйства, действительно напоминали крепостное право. Крестьянин был лишен выбора места, времени и рода работы.67

М. Капустин приводит также доклад представителя Тамбовской организации в ЦК партии социалистов-революционеров о положении в губернии.68 Как отмечалось в докладе, сельское хозяйство в губернии являлось единственной отраслью народного хозяйства, уцелевшей от катастрофы; даже постигший губернию в 1919 году неурожай был не в состоянии поколебать и расшатать крестьянское хозяйство. Реквизиции, разверстки и прочие виды кормления города за счет деревни неустанно понижали уровень благосостояния деревни, но их влияние сводилось лишь к сокращению объема крестьянских хозяйств и к искусственной «подвижке вниз» различных разрядов деревенского населения. По данным этого доклада, в губернии исчезали понемногу многолошадные дворы, сокращалось количество скота, но все же крестьянское хозяйство не потеряло способности воспроизводить утраченное им самим и конфискованные городом хозяйственные блага – «в противоположность городу, где все замерло, разрушаются остатки производства, без всякой надежды в ближайшем будущем наладить и раньше невысоко стоявшую промышленность». Из крупных промышленных предприятий более или менее регулярно производилась работа лишь в железнодорожных мастерских, на рассказовских суконных фабриках, работающих по милости прежних хозяев, скопивших громадные запасы сырья. С исчерпанием старых запасов фабрики могли остановиться, так как сырье для них шло из Сибири, с которой сообщения были существенно сокращены. Фабрики оказались вынужденными перейти от системы двух смен к одной. Остальные отрасли промышленности или совершенно замерли или представлены двумя-тремя предприятиями, десятком-другим лесопильными и кожевенными заводами, спичечной фабрикой. Делался вывод, что город живет лишь постольку, поскольку его поддерживает деревня. Попытки города эмансипироваться от деревни в продовольственном отношении, создав собственные «хлебные фабрики», окончились полным крахом.69