Симода - Николай Задорнов

Он вышел из ворот рядом с рослым отцом Василием в бороде и с крестом на рясе.

Мецке с молчаливым удивлением таращились на человека с крестом, открыто шагавшего по японской земле.

Глава 5

АДМИРАЛ ПУТЯТИН

С вечера было душно и жарко, как летом. Евфимию Васильевичу приснилось на новом месте, что он с женой едет в рессорном экипаже. На облучке, рядом с кучером, сидит Накамура Тамея и, оборачиваясь, ласково кивает. Мэри обмахивается веером и говорит: «Как тут красиво!» Евфимий Васильевич отвечает: «Да, я чувствую себя анархистом!»

«Крамольные мысли! Очень опасно!» – еще не просыпаясь, спохватился Путятин. Он поднялся и опомнился. С сознанием вины и множества наделанных оплошностей адмирал уселся на мягкой и глубокой постели. Вечером на доски, положенные матросами на тяжелые козлы, японцы настлали в несколько слоев ватные одеяла. Янцис постелил свежее белье и сбил изрядную подушку, запихав свернутое одеяло в наволочку. Витул поставил в ногах у кровати жаровню с углями.

Витул, матрос огромного роста, служивший адмиралу, вошел, постучав и отодвинув раму узкой двери.

– Японка вытопивши баню, Евфимий Васильевич, – пожелав доброго утра, доложил он, – только зонт возьмем.

– Подай халат. А где Янцис?

– Янцис на квартире у бонзы, гладит мундир и брюки. Будет готово вскорости.

Матрос добавил, что Янцис с поваром расположились тут же, у бонзы, и будут стоять под рукой, а что сам он спал у алтаря, под дверью у адмирала. Ночь прошла спокойно. Японцы караулят у ворот, но никаких препятствий никому из наших не чинят и очень почтительны.

«Совсем нехорошо, – подумал Путятин. – Корабль погиб!»

– А Пещуров где?

Матрос ответил, что лейтенант Пещуров о чем-то объяснялся во дворе с японцами и ушел к себе, а мичман Михайлов здесь, на месте.

– Зонт держи, – сказал Путятин.

– У соседей во дворе родниковая вода. Иван ходил туда, а японцы не пустили...

Из узкой комнатки адмирала задняя дверь вела в пристройку, в короткий коридор – там умывальник и отдельная уборная. По этой части японцы, как полагал Евфимий Васильевич, без предрассудков. Ничто человеческое, по их понятиям, не оскверняет храма. В баню надо идти под дождем, через двор со старинными могилами.

Молоденький мичман Михайлов, заслыша в комнате сбоку от алтаря, за бумажной дверью, голос адмирала, подвинул к себе журнал дежурства и чернильницу с тушыо. Появился слуга при храме и пошире раскатил две створы широчайших, как ворота, дверей храма, выходивших на передний двор в цветах и декоративных деревьях.

На дощатых ступеньках храма, у переднего входа, под навесом крыши, стояли двое усатых часовых в башлыках и полушубках. У шатровых ворот топтались, видно отсырев за ночь, трое вооруженных самураев под зонтиками, похожих на дам в шелках. Один мал и щупл, как подросток. Мичман Михайлов, как и все офицеры и матросы «Дианы», знал, какую отвагу и смелость выказывают при необходимости эти невзрачные па вид люди.

Михайлов убрал журнал; отянув мундир и тронув кортик и палаш, он с форсом прошелся поперек входа, как по открытой сцене.

Храм стоял под высочайшим отвесом горы, по которому степы камня стояли над лесом и над изломанной скалой в траве и колючках по трещинам. В дожде все мокрое и блестит. На уступах вырос лес. Всюду копны травы висят, как ветхие крыши, и стоят деревья кипарисника в черной хвое.

Вчера Александр Колокольцов уверял, что из этого дерева можно строить суда, как из сосны и кедра. Можайский не соглашался, говорил, что не верит. Колокольцов уверял, что всю дорогу наблюдал в деревнях поделки из хиноки, видел балки старинных домов, лодки из кипарисника, служившие долгие годы. Стволы хиноки толстые и древесина хороша.

Можайский, глядя на летающих рыб в заливе, полагал, что человек может построить летательный аппарат, он тщательно срисовывает этих рыб, изучает их плавники, на которых они прыгают или летают по воздуху. Японцы боятся Можайского, находят его страшным, умным, но безобразным.

...Над соломенной крышей храма с большой высоты из тумана и мелкого дождя свисала огромная лесина вершиной вниз.

Вода льет множеством мелких водопадов со скал, и сбегает по двору, и струится по вырубленным канавкам. После землетрясения упали обломки скал и деревья. Стволы их распилили на дрова, но японцам, видно, было еще недосуг убрать большие обломки.

Послышался голос адмирала. Евфимий Васильевич с легким паром возвратился к себе, в левую от алтаря узкую комнату. Сегодня в лагере отец Василий будет служить с утра молебен, и адмирал собирается туда.

Пока адмирал читал про себя молитву перед образком – родительским благословением, японец, помогавший Янцису, дважды заглядывал в щелку, стараясь догадаться, можно ли подавать мундир. Он с восторгом смотрел сегодня, как Янцис чистил адмиральскую дорогую одежду из цветной шерсти, как разглаживал плечи, выправлял грудь: это очень понятно, какая мужественность обозначается начищенными, как золото, пуговицами и какая готовность к подвигу и даже к смерти! Пу-ти-а-тин! Всегда все японцы и в Симода, и в Нагасаки неизменно восхищались им, и так, видно, будет навеки! За счастье считалось встретить Путятина на улице. Это очень удивительный человек. Его взор туманен и строг и обращен внутрь себя! Это очень трогательно. Очень правдивый взор, пробуждающий глубокое уважение.

Честный взор всегда что-то обещает, особенно противникам, которым нельзя не пускаться на хитрости по-американски. И если у них учиться, то приходится лгать и хитрить. И привыкаешь...

Пришел Янцис с одеждой. Он в один рост с Витулом. Обряжал Евфимия Васильевича, рассказывал, что привезли на кухню рис и растительное масло, поросенка, кур в решетчатых ящиках, корм в мешках, муку, соль, разную посуду и главное – яйца.

– А молока нет! – сказал Путятин скорбно.

Пришел повар Иван в фартуке, сказал, что завтрак будет японский и готовит японец, как велел Евфимий Васильевич. Иван просил распорядиться об обеде из французских блюд, сказал, что есть живые креветки, также омар и палтусина.

Всю дорогу и по Токайдо, и по горам говорили о деле, как строить шхуну. На каждом привале раскидывали походную чертежную, офицеры трудились, проводя прямые и кривые на александрийских листах, спасенных старшим штурманом Елкиным. Так и двигалась походная чертежная по Японии. Из оторванной и ненужной двери матросы выстругали рубанком чертежную доску и несли с собой.

Из лагеря вернулся Михайлов. У капитана Лесовского все в наилучшем виде и порядке, молебен начнут вовремя. Люди еще уставшие, но совершенно довольные, новых больных нет. Доктор Ковалевский говорит, что у матроса Соболева оперированная нога не только не разбередилась, но, напротив, стала быстрее подживать. Вся команда с утра искупалась в реке, которая протекает через деревню Хэда, вода теплая. Примеру матросов последовал отец Василий Махов, тоже окунался и очень доволен, говорит, псина вся сошла и чувствует себя младенцем. Мыла нет. Мука доставлена еще с вечера, и все жарят лепешки в лагере, жалеют, что нет дрожжей, можно было бы печь подовый хлеб. После завтрака все пойдут на речку стирать белье японским способом, без мыла. Вместо мыла привезли какую-то мазь вроде глины. Японцы ходили с матросами на реку и показывали, как ею стирать.

После молебна и осмотра лагеря адмирал пошел с капитаном Лесовским и частью назначенных в дело офицеров. Он ввел их в главное помещение храма с алтарем и уселся в большое красное кресло священника.

По словам капитана, японцы весь день будут подвозить продовольствие и рыбу. Старший офицер Мусин-Пушкин остался в лагере. Вместе с провиантмейстером, подшкипером и квартирмейстерами он все примет.

– Нам, господа, первыми заводить в Японии хлебопечение и мыловарение, – заговорил Путятин. – Из шестисот человек матросов найдутся мастера на всякое дело. Есть и мыловар, и дрожжедел. И печники...

Стол из досок, длинный, как в кают-компании, накрыт бумажной материей.

Появились вода в чашках, сакэ, горячая курица, рис, суп, рыба па глубоком блюде, соленая редька, креветки, так же любимые Путятиным, как и Перри, и это очень забавляло японцев, об этом уже все знали.

Дождь закончился. Ветер разогнал рваные облака.

– Вот вам и страна цветов! Холодно и сыро! – входя, сказал барон Шиллинг.

Не склонный к любованию природой Путятин заметил, что море, которое всегда и всюду одинаково, где бы он ни плавал, здесь не такое, как всюду. Бухта кругла, как выведена по циркулю, земля и горы стеснили ее. Запах моря мягче, чем в других гаванях, словно это пашня, а не море. Водорослями тут, наверное, удобряли земли, и японцы их ели, море было как японская кухня и как сад. Он сказал, что видел сам, как по морю шли волны в две сажени, а в бухте в это время – в полтора фута. Как могут японцы оставлять такую гавань в пренебрежении? Путятин желал японцам заселить страну погуще и намеревался подать советы, как все усовершенствовать и настроить города в более удобных местах.