Яд вожделения - Арсеньева Елена

– Неужто пропил? – участливо спросила Еротиада, увидав, как помрачнела Алена.

– Кто «пропил»? – изумленно вскинулась та на вздорное обвинение. – Батюшка? Он в рот ни капли не брал. И никогда ни полушки у него к пальцам не прилипало! Только… украли у него деньги. Шел он из приказа домой поздним вечером – напали лихие люди, ограбили. А нам через день отъезжать в Починки. Я говорила: «Ты пойди, батюшка, повинись – тем паче что вина не твоя». А он: «Не знаешь, что говоришь. На правеж меня поставят, имущество на продажу опишут, а какое там имущество у нас с тобой? Капля в море! Меня в казенные работы отдадут, да и тебя в фабричную крепость запишут». Словом, пошел он к соседу – к тому времени Никодим Мефодьич изрядно разбогател, бросил пушной промысел и начал потихоньку давать деньги в рост. Сговорились они с батюшкою, что по осени долг вернет. Ему ведь по осени давали расчеты.

Но тем летом дела у нас совсем худо шли. После Иванова дня… – Алена запнулась, и Еротиаде, которая глаз с нее не сводила, показалось, что келейница хочет о чем-то особенном поведать, но, помявшись, продолжила свой рассказ: – После Иванова, стало быть, дня пошли дожди, сырье стало гнить. Много мы потеряли, а что в Москву привезли, негодным признано было. Но со сборщиками-то отец расплатился! Ему же в приказе сообщили: мол, превысил траты, мол, сырьем этим они не покрываются, не говоря уже о том, чтоб о жалованье мечтать. Словом, вместо того чтоб долги Никодиму отдавать, батюшка принужден был еще у него денег просить, чтобы в приказе недостачу выплатить.

Никодим дал денег, согласился ждать до новой осени… однако уж не знаю, какая муха его укусила: среди зимы вдруг начал долг требовать! Отец, конечно, молил его, отнекивался: у нас припасу – едва до весны дожить, только тем и жили, что тайком травы продавали, втихаря зелейничали,[33] – но Никодим твердо на своем стоял. Будто бы он тоже кому-то должен был… Врал, конечно, это уж я потом, в замужестве, узнала. Ну что, завязались суд да дело – и вывели-таки отца на правеж как несостоятельного должника.

Алена умолкла, положила руку на грудь, усмиряя сердце. Ее отцу должны были давать палкою ежедневно по три удара по ногам в течение полумесяца; долг составлял пятьдесят рублей. За сто – били бы целый месяц. За двадцать пять – неделю. За сей срок по закону всякому должнику предстояло рассчитаться с заимодавцем. Если этого не происходило, продавали все его имущество, а вырученными деньгами удовлетворяли заимодавца. Наконец, если и этого будет недостаточно для покрытия долгов, то самого должника с женою и детьми следовало отдать заимодавцу в услужение, причем службу эту оценивали только по пяти рублей в год за мужчину и половину этого – за женщину.

Алене не дано было узнать, как все свершилось бы, происходи оно в точности по законному раскладу.

Вдруг вспомнился тот дьяк, виновный в лихоимстве, которого секли кнутом, привязав на шею мягкую рухлядь, жемчуг и соленую рыбу – это была мзда, которую брал он с просящих. Лядащий с виду мужичонка без стона принял двадцать плетей – и встал, лишь слегка пошатываясь. А отец Алены, высокий, ладный, красивый Надея Светешников, за эту зиму от терзаний душевных преждевременно состарившийся… После одного-единственного удара по ногам он пронзительно вскричал, схватился за сердце – да рухнул замертво, и Алена, прорвавшись сквозь стражу и подбежав к недвижимому отцу, с ужасом смотрела, как багровеет, а потом чернеет его лицо.

Боли позорной не снес ли Надея, или в ногах его, перетруженных неустанными, долголетними хождениями по лесам и полям, с больными жилами, вдруг сорвался с места сгусток крови и закупорил жизнетворные токи? Сие осталось неведомым. Теперь он был свободен от всех своих земных долгов, и Алена осталась перед их лицом одна.

Конечно, домишко их со всем скарбом перешел во владение Никодима Мефодьича. Алена была так напугана внезапно свалившимся на нее одиночеством, так ошарашена бездомностью, что почти с благодарностью приняла участь свою: служила в доме заимодавца, отрабатывая непокрытый долг. Спустя месяц черной, изнуряющей работы Никодим к ней посватался. Алена отвергла его не столько с отвращением, сколько с изумлением: тридцатилетняя разница в возрасте казалась ей не только чудовищной, но и позорной.

И тогда Никодим показал ей расписку. Алена едва узнала руку отца в корявых, скачущих строчках:

«А буде я, Надея Светешников, на тот срок денег не выплачу, ему, Никодиму Журавлеву, той моей дочерью Аленою владеть и на сторону продать и заложить…»

Как, какими посулами или угрозами вырвал Никодим у Светешникова сию кабальную запись, Алене было неведомо. Она знала одно: отец и ее сделал закладом! Кажется, это открытие подействовало на нее еще пуще его смерти. Алена почти обеспамятела тогда от ужасных призраков: вот Никодим продает ее с торгов, вот покупает ее какой-нибудь мурза из богатых восточных краев и уводит с собою в чужеземный полон, откуда она никогда более не воротится, а то еще и в веру басурманскую силком перекрестят – все в точности как в любимой, любимейшей книжке про Марьюшку – купецкую дочь – книжке, купленной некогда отцом за баснословную цену у немецкого аптекаря! Теперь ей было смешно и горько вспоминать превратности Марьюшкиной судьбы. Попавши к жестоким разбойникам в руки, та молила не жизнь ей сохранить, а девство при ней оставить «ради вышняго промысла». В жизни все иначе, иначе… А может быть, все дело в том, что сама Алена девство свое в то время уже утратила?..

Ну, словом, почти лишившись способности здраво соображать, Алена более не перечилась властному соседу, хотя и по сю пору не понимала, зачем понадобилась свадьба: девка могла принадлежать ему и блудно. Конечно, Никодим мечтал о сыне, однако чем прельстила его Алена? Сей вопрос более всего занозил и раздражал Ульянищу. Занимал он и Алену – когда у нее хватало сил об сем задумываться, а не точить слезы над своей судьбиною…

Сейчас ей расхотелось повторять для Еротиады все позорные и печальные подробности своей жизни, а потому она только бледно улыбнулась:

– Выходила я замуж по невольной воле – ею же супружество люто прервалось. Мужа своего ненавидела и по сей день ненавижу.

Алена ожидала, что Еротиада спросит сейчас: «За то, мол, и свела его со свету?» – и тогда она поведает все про события того страшного вечера, навеки пригвоздившего ее к позорному столбу, – но Еротиада только усмехнулась понимающе:

– То же и со мной было. Помню, как дотронется – меня аж скручивает, рвотой выворачиваюсь. Потащит в постель – бьет падучая. Ну а коли содеет со мной стыдное – я потом три дня пластом лежу, на губах пена, тело как стылый камень. Звери, звери они похотливые, мужики, и похоть их – скотская, богомерзкая!

Алена опустила голову. Да… но нет. Нет! Бывает иначе, бывает! Но уж про это она точно не скажет мужененавистнице Еротиаде – не скажет никому на свете!

Еротиада вдруг томно вздохнула, закинув руки за голову, так что ее крошечные острые груди стали торчком:

– Эх, что глаза в землю вперила? Затаила что? Думаешь, я подрясница сухоребрая, знай бегу от плотских радостей? Но радость радости рознь!

Алена с любопытством вскинула голову. О чем это она? О каких радостях? Чревоугодие? Но сестра-трапезница воздержанна в пище, как никакая другая из сестер. Да и тело ее – сухое, поджарое, без единой жировой складки – сие выказывает.

Под любопытным взглядом Алены Еротиада вдруг зябко передернулась:

– Ох, как глядишь ты… мне от взоров твоих томно.

Алена поспешно потупилась. Как странно дрогнул голос Еротиады. Или и впрямь столь смущена? Алене тоже вдруг стыдно сделалось. Хотя в чем стыд? Подумаешь, две голые бабы в мыльне сидят. Не с мужиком же баба! Хотя еще кое-где в общественных банях моются совместно мужики с бабами – и ничего, никакого стыда. Однако засиделись они здесь. Не пора ли уж и восвояси? Вот-вот рассветет. Счастье еще, что у Алены бочка полнехонька наполнена – по указке, понятное дело, сестры-трапезницы! – и хоть с завтраком нынче задержки не будет. Ее мысли так прочно прилепились к привычным делам, что она даже вздрогнула, когда голос Еротиады зазвучал вдруг близко-близко: