Осина при дороге - Анатолий Знаменский

– Давайте познакомимся, – сказал он, когда освободились руки. – Чай ведь вместе придется пить…

Он старался сохранить непринужденность, но когда назвал себя, то тут же добавил зачем-то, что он «из газеты», чего не собирался говорить. А девушка в ответ лишь кивнула с небрежностью своей короной и протянула, как бы между делом, равнодушную, но крепкую руку.

– Люба. Ермакова.

«Зачем она фамилию-то… Это ведь не требуется в данном случае…»

– Клуб у вас сегодня закрыт? – спросил он.

– Хотели кино показывать, афишу уже повесили, но опять у них там что-то, в прокате… – сказала она, передернув открытым плечиком.

– Ас самодеятельностью вы когда же занимаетесь?

– Самодеятельность – это в субботу, – сказала она. – Люди же на работе, чаще не соберешь. Ну, в воскресенье еще танцы, либо концерт, либо – агитбригада.

– Молодежи у вас много?

– Не так чтобы… Но теперь уж многие остаются…

– Работа, в общем, не малая, – сказал Голубев. – Как вам удается это – сразу в двух местах?

– Ну какая же это работа! – беспечно отмахнулась Люба и стала разливать чай, поочередно придвигая стаканы к самоварному крану. – Это же общественная нагрузка, так, для души… В лесу – вот там работа! Иной раз спину не разогнешь.

– Вы лесничим работаете?

– До лесничего еще дорасти надо! – усмехнулась она и, шагнув к двери в боковушку, раздвинула штапельные занавески. – Вставай, теть Грунь, самовар остынет!

Старшая хозяйка вышла из темной боковушки, жмурясь от света, с помятым и усталым лицом. У нее, наверное, болела голова, под глазами темнели нехорошие круги.

Глянула на стол с покупной снедью и послала Любу в кладовку, велела принести из нынешней лапши сбереженную курицу.

– Вы из-за меня не беспокойтесь, – привстал Голубев. – Ничего не нужно…

– Какое уж тут беспокойство, – сказала хозяйка, потирая виски узкими ладонями и пытаясь улыбнуться. – Вы же небось и не обедали доси?

Голубев смешался и потерял нить разговора. Ему стало чуть-чуть стыдно и неловко в этой домашней, почти семейной обстановке что-то выспрашивать и «уточнять» по роду работы.

Живут в отдаленном хуторе люди, ни на кого ему не жалуются и помощи от него не просят, обходятся своими силами. Так какое, в конце-то концов, тебе дело до их личных пристрастий и связей?

Ты, может быть, собираешься помочь им, оградить от нелепых обвинений? Это, разумеется, твоя гражданская обязанность, но – не причинишь ли ты новые тревоги им, не насторожишь ли? И вообще, нужен ли ты здесь?

Да. Чертовски трудная обязанность у тебя, но ты же человек, и только от тебя зависит, как они подумают о тебе завтра…

Хозяйке нездоровилось. Это видно было даже со стороны, без всякого врачебного диагноза, по влаге, выступившей над приспущенным раскрылом бровей, и чрезмерно расширенным зрачкам ее усталых, но все еще не выцветших, прекрасных глаз. Она крепилась, как-то заботливо, по-матерински смотрела на него, случайного человека, из другого, неведомого ей мира,

– Ешьте на здоровье, – сказала она, разломав холодную курицу, придвигая ему тарелку и деревянное блюдце с солью. – Когда у нас чего есть в хате, так мы не жадные и хорошему человеку рады.

Подслушала она, что ли, его мысли? Или попросту не хотела дичиться, подозревать его в чем-то нечистом и тайном?

А Люба уселась рядом с Голубевым, заботливо подвернув платье, положила в рот пятачок колбасы и засмеялась, закинув голову, показывая нежный, округлый подбородок:

– Да он небось тунеядцев вылавливать приехал, теть Грунь! То-то и смущается нас! Вдруг придется опять усадьбы перемерять этой рогулиной!

– Ну зачем же, – обернулся к ней Голубев. – Совсем наоборот. Хороших людей повидать приехал, посмотреть, как люди живут в предгорьях… Я же здесь никогда не бывал…

– И писать будете?

– Пока не знаю.

– Ну-у, а тогда зачем и ездить?

– Да ведь сначала нужно узнать все, а вы вот мне так и не сказали, кем работаете здесь. Скрываете что-то?

– И не думала! Только вам ведь лесничего надо. Так лесничий-то у нас в другом хуторе и – с бородой.

– А вы?

– Бригада у меня. Культурницы, пятнадцать девчат. Знаете, что это такое?

– Понятия не имею, – засмеялся Голубев.

– Ну как же! Вторичная очистка лесосек, топор-пила, сжигание порубочных остатков и – самое главное – воспроизведение леса. После славной и героической деятельности лесорубов!

– Посадки, что ли?

– Ага. Сосну и пихту культивируем на старых вырубках. Это главное. Потому что, если не делать посадок, тогда, конечно, и лесосеку очищать не стоит: все само по себе сгниет рано или поздно.

– Но потом же – снова вырастет?

– Вырастет, конечно, только не то, что нужно. Сорные породы – осинник всякий да ольховый кустарник. Куда его? Ни доски с него, ни дров…

– Тяжелая, верно, работа?

– Веселей некуда! Иной раз намахаешься топором, придешь домой, даже есть не хочется. Спасибо тете Груне: разувает иной раз прямо на кровати…

– Уж ты скажешь! – отмахнулась хозяйка. – Не страмилась бы перед человеком, подумает и впрямь, что ты мамкина дочка!

– Какой же тут срам! Человек-то взрослый небось и сам понимает, что такое лесная работа.

Голубев кивнул согласно. Ему приятно было сидеть рядом с девушкой, которая ко всему прочему вроде бы желала даже завязать с ним разговор. А на вид ей лет двадцать или года на два больше, и модное, открытое платьице ей к лицу… К ней хотелось прикоснуться, и от этого он чувствовал хотя и неясное, но веселое беспокойство.

– Приходилось… – кивал он, уплетая курицу и жалея, что не захватил в магазине ту черную бутылку с молдавским аистом, что стояла на видном месте. Аист был знакомый и вполне благонамеренный, он собирался по древнему обычаю вить гнездо…

– Приходилось. В эвакуации, мальчишкой, – говорил Голубев. – На лесозаготовках, в Сибири был… Чай разносил на зимней делянке – а чайник жестяной, литров на восемь! Тащишь его, бывало, от полевого «титана» в конец делянки, раз десять упадешь в снег…

Люба слушала его с усмешкой, без стеснения брала конфеты и держала таявший в пальцах шоколад, как ресторанная барышня, отставив мизинчик.

Они пили чай из стаканов, а хозяйка – тетя Груня – с блюдца, неторопливо сдувая парок, держа блюдце обеими руками. И сидела она чуть в сторонке, наискосок от Голубева и Любы, как бы подчеркивая этим свою обособленность от них. И он снова испытывал от этого безнадежное и грустное волнение. Потом хозяйка очень быстро прибрала со стола и начала мыть и перетирать столовым рушником посуду, а Люба придвинулась к стенке и развернула на скатерти какую-то зачитанную, пухлую книжку. Читала и, прижав пальцем строчки, напряженно и ждуще поглядывала в окно, в ночную тьму за стеклом.

Голубеву захотелось узнать, что именно она читает, он пересел ближе и положил руку на спинку ее стула. А хозяйка тотчас заметила что-то в этом его движении, спросила, как бы между делом, отвернувшись к настенному шкафчику:

– Василий-то зайдет нынче или – не пойдете?

– Должен зайти… – не поднимая головы, одними губами откликнулась девушка вроде бы равнодушно, но тут же не утерпела, снова глянула в черноту окна, раздернув занавески.

И тут же раздался стук в двери, грубый и требовательный.

Двери в чулан были распахнуты по-летнему, а крайняя дверь запиралась изнутри на крюк без всякого натяга, и отсюда слышно было, как дергается и звякает он в петле. На крыльце топтались тяжелые шаги.

– Любка! Открой! – донесся оттуда хрипловатый и как бы обиженный, бубнящий голос. – Чего затырилась, когда сказано было!

Девушка с досадой хлопнула по развороту страниц ладошкой и просительно глянула на хозяйку:

– Ну что ты будешь делать – опять он! Хоть на край света бежи!..

– Сиди, – сказала хозяйка коротко и твердо.

Кинула полотенце через плечо и, шагнув через порог, спросила, не отпирая дверей:

– Ты, что ли, Гентий?

– Ну я! – донеслось снаружи, и крючок перестал звякать. – Чего закрылись?!

– Уходи, парень, не морочь голову! Людям спать пора, – сказала хозяйка строгим голосом, не допускающим никаких возражений.

– А я те говорю – открой! – хрипло с угрозой донеслось оттуда, и крючок снова запрыгал, затрясло дверь.

– Уходи, участковому позвоню! – предупредила она.

– Я те позвоню, старая калоша! – рявкнул пьяный голос, и дверь заходила судорожно, с придыханием. – Я не к тебе! Любка пускай выходит!

Люба вышла в прихожую и сняла телефонную трубку. Но квартира участкового, по-видимому, не отвечала, телефонистка что-то объясняла Любе. Голубев оказался рядом и слышал далекое и слабое бормотание в трубке.

На крыльце вроде бы утихло, но в окне распахнулась неожиданно форточка, и в ней показались две растопыренные ладони. Они схватились за край переплета и вслед за ними явилось бледноватое, скуластое лицо с моргающими глазами и напущенной до самых бровей челкой. Голубев наконец-то увидел Гения.