По делам их - Попова Александровна

Разумеется, не просто так; я что же — похож на благотворителя?.. Какой разумный человек откажется иметь в своем распоряжении обязанного ему служителя Конгрегации, который, ко всему прочему, повязан такой тайной, как ритуальное убийство?

Откуда мне знать, зачем. Пригодился бы…»

К утру восемнадцатого июня, спустя двое суток после ареста, в башнях Друденхауса начала витать уже не напряженность, а почти подавленность: Маргарет продолжала хранить молчание, герцог выдавал информацию мелкими порциями, надеясь, видимо, унести с собою в могилу хотя бы небольшую часть своих тайн, и отчаявшийся Керн даже предпринял попытку вытянуть хоть что-то из бессвязных бормотаний князь-епископа. Промучившись с ним с полчаса, майстер обер-инквизитор махнул рукой на все свои усилия.

Курт с утра сидел над составлением судебного протокола, списывая начисто достаточно вольные наброски старших сослуживцев, размышляя над тем, что все происходящее — наглейшее, неприкрытое попирание всех норм и правил. Если curator res internis[197] вздумает копнуть чуть глубже, когда явится в Друденхаус, он схватится за голову, ибо по всем положениям запертые в камерах люди будут казнены без суда и, собственно, следствия как такового…

Ланц и Керн, хмурые, как и все последние дни, вошли молча и тихо, словно он был замершим в кустарнике зверьком, которого можно спугнуть резким движением. К столу они не сели — остановились напротив, переглядываясь и явно не зная с чего начать; Курт со вздохом выпрямился, отложив перо, и тяжело поднялся.

— Да бросьте вы, — произнес он устало. — Уж столько всего случилось, и я столького уже навидался и наслушался… Говорите, в чем дело. Кто-то из них испустил дух на допросе?

— Если б так, я бы сейчас не вздыхал, — возразил Керн, не глядя на него, — а рвал бы на себе волосы и пил сердечные настои. Нет, Гессе, все живы, хотя и не здоровы; герцог таки заговорил — имена его сообщников известны. Всех, кроме предателя в попечительской службе — его знал только этот таинственный чародей… И Маргарет фон Шёнборн почти раскололась.

— Почти? — уточнил Курт, пытаясь по их лицам понять, к чему клонит начальство. — Как сие разуметь?

— Сперва я хочу сказать, Гессе, что это не приказ; понятно? То, что я скажу, не обязательное к исполнению указание, и…

— Короче, Вальтер, — оборвал он, и тот на миг приумолк, снова переглянувшись с Ланцем.

— Словом, вот что, — продолжил Керн все так же нерешительно. — Она готова говорить, но требует твоего присутствия на допросе.

— Ясно, — неопределенно отозвался Курт, пытаясь оттереть с пальца чернильное пятно.

— Я понимаю, чего она хочет. Ей плевать на то, кто ее будет допрашивать, просто понимает, что поговорить с тобой наедине ей не позволят, посему… Она просто хочет выговориться. Хочет устроить свою следующую истерику в твоем присутствии. Гессе, ты не обязан этого делать, повторяю, это не приказ. Я даже просить тебя об этом не имею права.

— Почему? — проговорил он равнодушно, пожав плечами. — Имеете. Полное.

— De jure — да, — согласился тот. — Как подчиненному — да. Но не хочу и не буду. Ни приказывать, ни даже просить.

Курт улыбнулся, оторвав глаза от упрямого чернильного пятна, и смерил хмурое начальство взглядом.

— Уже просите, Вальтер, — окончательно отметя обломки субординации в сторону, возразил он. — Я с ней поговорю, это несложно.

— Уверен?

— Я общался с ней тридцать один день. Полагаете, эти несколько минут будут чем-то отличаться?

— О, Господи, — вздохнул тот тяжело, усаживаясь у стола, и воззрился на подчиненного покрасневшими от бессонницы глазами. — Гессе, ты на самом деле столь спокоен, как желаешь показать? При всем уважении к тому, как ты держался этот месяц, я не могу поверить в то, что тебя совершенно не тревожит происходящее. Я хочу знать, я хочу, чтобы ты ответил мне — сей же миг и откровенно: что на самом деле сейчас происходит у тебя на душе и в разуме.

— Это, — не сразу отозвался Курт, — спрашивает обер-инквизитор или аббат?

— Есть разница? — уточнил Керн настороженно, и он кивнул.

— Немалая. Обер-инквизитору я не отвечу. Впрочем, аббату тоже. Разве что privatim[198], в часовне, на исповеди. Готовы выслушать?

— А тебе это нужно?

— Нет.

— Боже милостивый, — обреченно простонал тот, опустив лоб в ладони. — За что ты на мою голову…

— Будет вам, — мягко, словно престарелому отцу, сказал Курт, садясь напротив. — Сейчас важно не это. Я поговорю с ней. В конце концов, ad imperatum[199] она имеет право «на очную ставку с инициатором обвинения» (помните?), «со свидетелем обвинения», и…

— Да брось, — покривился доселе молчавший Ланц. — Хрен с ними, с ее правами; а протокол судебного заседания ты сам пишешь. Найдешь, куда вставить замечание о том, что от очных ставок обвиняемая отказалась. Если тебе это претит, абориген, если на самом деле ты не уверен, что это не слишком после всего, что уже было — просто забудь о том, что сейчас было сказано. В конце концов, кое-что уже дали обыски; а что до нее — куда она денется, есть способы разговорить человека без особенных внешних повреждений. Дожмем.

— Я не сомневаюсь в том, что нужные сведения из нее можно выбить и без того, однако — когда это случится? Сегодня к вечеру? Завтра? Каждый час на счету. Какие слухи расползутся по городу за это время? Кроме наших агентов, в Кельне действует еще и немалая армия досужих сплетников, которым нечем себя занять, кроме как будоражить народ. Это primo. Secundo: кураторская служба не могла не прознать обо всем сейчас, спустя три дня; спорить готов — сюда уже направляется их представитель, и когда он явится?.. Tertio: (это помимо опасности со стороны герцогских вассалов, которые, убежден, уже на подходе к Кельну) подсчитайте скорость почтового голубя и переложите на расстояние до Италии и Франции. Убежден — хоть один папский посланник или курьер с указанием прекратить дело уже в пути. И, наконец, последнее: я не вижу проблемы в разговоре с Маргарет фон Шёнборн. Если это поможет делу — я с ней встречусь, Вальтер. И меня это совершенно не тревожит.

— Вот это и пугает… — чуть слышно проговорил Керн. — Ну, hac abierit[200]. В любом случае, дольше тянуть уже нельзя, завтра я намерен объявить приговор и дату казни — как бы все ни повернулось.

— Хорошо, — кивнул он просто; старшие бросили в его сторону короткие взгляды и промолчали.

Курт осознавал, что молчат все о главном: не было никакой убежденности в том, что на вопросы, задаваемые следователями, у обвиняемой есть ответы. Доказательств тому, что имя безликого ей известно, не было, и единственное, что могло бы послужить (всего лишь!) предположением, был короткий разговор, произошедший за неделю до ритуальной ночи. На вопрос об имени своего таинственного наставника Маргарет не ответила «не знаю», а лишь отмахнулась, сказав, что это не имеет значения. Тогда Курт настаивать не стал, не без оснований полагая, что сможет добиться своего в скором будущем.

Добиться, однако, оказалось сложнее, нежели он рассчитывал, и сейчас, идя по узкой лестнице вниз, Курт думал о том, что сегодня нет сомнений, нет колебаний, которые терзали душу, когда вот так же всего два месяца назад он спускался по этой же лестнице, чтобы говорить с Отто Рицлером в том же подвале. И когда из раскрывшейся двери допросной пахнуло все тем же, таким же знакомо-тошнотным запахом раскаленного воздуха, пота и крови — даже тогда ничто не шелохнулось ни в нервах, ни в сердце, ни в разуме. Ничто не дрогнуло, когда встретил взгляд фиалковых глаз, устремленных на него с ожиданием, с болью, с негодованием, с мольбой и ненавистью — со всей невообразимой смесью чувств, какие могли только зародиться в женщине, стоящей в пяти шагах напротив.

— Перерыв.

Голос Райзе, сидящего за тяжелым столом рядом с по-прежнему бледным Сфорца, прозвучал буднично, словно это был голос каменщика, объявившего своим товарищам о том, что пора бы заморить червячка и передохнуть; Маргарет вздрогнула, губы ее шевельнулись, но не вымолвили ни звука, лишь фиалковые глаза все так же неотрывно смотрели на вошедшего, пытаясь отыскать в его лице то, чего там не было…

— Вы хотели его видеть, — продолжил все такой же обыденный, немного усталый голос Райзе, и глаза цвета луговых озер на миг метнулись к нему, деловито перекладывающему на столе разрозненные кипы бумаг. — Вот он.

— Я вижу, — тихо донеслось, наконец, из опухших губ, и Курт шагнул еще ближе, остановившись в двух шагах — почти вплотную.

С Маргарет эти дни не только разговаривали — это было видно сразу. Курт не назвал бы свой взгляд наметанным, однако кое-что — следы, отметины, кровоподтеки — было знакомым, было, он бы сказал, академичным. То, чего не разглядишь из толпы, что не бросается в глаза. Иглы. Они использовались не раз, и даже можно было с уверенностью утверждать, что это дело рук Ланца. Magicusbaculum[201] Дитриха. Его почерк. Бич; не плеть, не розга — эти следы не узнать нельзя. Это Райзе.