Выбирая свою историю. «Развилки» на пути России: от рюриковичей до олигархов - Ирина Карацуба

Вопрос о земле был не менее сложным. Реализация простонародного идеала «черного передела» привела бы к насильственной ломке всего существовавшего землевладения. Если бы пострадали только баре-латифундисты, сдававшие землю в кабальную аренду и проживавшие в Петербурге или в Париже, было бы не так уж страшно. Но как быть с теми землевладельцами (кстати, не обязательно дворянами), которые завели товарные фермерские хозяйства? Как бы отреагировали солдаты на фронте, узнав о начавшейся дележке земли? Что делать с землями самих крестьян, отобранными когда-то у «инородцев» на окраинах империи или выделенными из общины в ходе столыпинской реформы? Что делать с казаками и их землями? Как относиться к совершенным сделкам на землю — продаже, залогу, дарению, договорам о долгосрочной аренде? Перечеркнуть все это одним махом должны были бы люди, всю жизнь боровшиеся за торжество законности.

Груз ответственности усугублялся тем, что в обществе не просматривалось согласия по этому поводу. «Братья! Не дайте России погибнуть, везите немедленно хлеб на станции и склады», — призывал М. В. Родзянко, но вместе с другими членами Думы протестовал против распоряжения министра земледелия А. И. Шингарева о реквизиции хлеба у помещиков. Правительство сразу решилось лишь на национализацию имущества и земли царской семьи. Тяжелая ситуация с продовольствием и снабжением городов заставила 25 марта объявить все хлебные запасы собственностью государства, подлежащей обязательной продаже государственным продовольственным комитетам по твердым ценам. Но владельцы укрывали хлеб или сбывали его до постановки на учет, который комитетам так и не удалось наладить. Само же правительство, вопреки обещаниям, увеличило в августе в два раза закупочные цены, что повлекло за собой подорожание почти всех товаров.

Постановление «Об охране посевов» гарантировало неприкосновенность всем формам земельной собственности в деревне, но одновременно наделяло местные продовольственные органы правом передавать незасеянные поля новым владельцам, что крестьяне расценили как сигнал к дележу земель. В ответ Временное правительство грозило уголовной ответственностью и уговаривало: «Большая беда грозит нашей родине, если население на местах, не дожидаясь решения Учредительного собрания, само возьмется за немедленное переустройство земельного строя. Такие самовольные действия грозят всеобщей разрухой. Поля останутся незасеянными, и урожай не будет убран. В стране наступит нужда и голод. Да не случится этого».

Когда лидер эсеров, министр земледелия В. М. Чернов распорядился взять на учет не использовавшиеся самими помещиками пахотные земли, против него началась ожесточенная кампания со стороны дворянских обществ и съездов земельных собственников; обвиненный в сотрудничестве с немцами министр подал в отставку. Только 20 октября правительство приступило к обсуждению законопроекта о выкупе той части помещичьих земель, которая сдавалась в аренду крестьянам.

Но крестьян мало заботили форма и «классовый» состав власти; на уровне волостей и сел не было никакого «двоевластия». Сельские сходы диктовали свою волю приезжим «комиссарам» и часто без особого шума осуществляли земельный передел, не обращая внимания на губернскую и центральную власть: «Наша партия одна — Земля и Воля». «Черный передел» с захватом чужих земель и угодий вызывал войну крестьян против всех: государства, помещиков, хуторян, членов других общин и приезжих из городов, требовавших свою долю. Как отмечали современники, «…в праздник деревня отправлялась в церковь, а после обедни всем миром грабила соседние усадьбы». В сентябре министр продовольствия С. Н. Прокопович заявил: «Переход к принуждению является безусловно необходимым», — и готовился послать в деревню вооруженные отряды. А оттуда поднималась волна крестьянских выступлений с захватом «частновладельческих» земель: в марте было 260 случаев, в апреле — 880, в мае — 3000.

Осенью Чернов горько раскаивался: «Надо было с самого начала революции в срочном порядке дать новые временные законы, которые бы урегулировали все землепользование… Надо было сделать из земельных комитетов прочные, авторитетные органы государственной власти на местах, способные своевременными мерами — когда нужно, властными и решительными — предотвращать вспышки неудовлетворенных потребностей масс, идя навстречу тому, что в них есть здорового. Вместо этого мы опаздывали, опаздывали и еще раз опаздывали. Решительно каждая мера, направленная к вмешательству в старые неограниченные прерогативы собственников, натыкалась на ожесточенную оппозицию и вне, и внутри коалиционного правительства».

Путь медленных и частичных решений был бы возможным — при наличии сильной и эффективной «вертикали власти». Но ее-то у правительства и не было! С самого начала Временное правительство отодвинуло от власти Государственную думу, что было ошибкой.

«Царская» Дума была избрана явно не демократически, но она была легитимным народным представительством, а главное — обладала опытом гласного обсуждения и принятия законов и контроля за финансами государства. В марте были уволены все губернаторы, хотя среди них были толковые администраторы; следом за ними упразднены земские начальники и весь полицейский аппарат. Глава государства князь Львов публично заявлял: «Правительство сместило старых губернаторов, а назначать никого не будет. На местах выберут. Такие вопросы должны разрешаться не из центра, а самим населением». На местах же царило не двое-, а многовластие при отсутствии какой-либо правовой системы.

В итоге срочно пришлось назначать временных судей, милицию; посылать из центра комиссаров. Назначенные комиссары часто не обладали ни опытом, ни авторитетом и должны были считаться с Советами, земствами, прочими комитетами общественных организаций и волостным крестьянским самоуправлением, а в случае конфликта их сменяли те, в чьих руках была сила — чаще всего местные гарнизоны. По той же причине спешно созданные продовольственные комитеты не смогли обеспечить проведение хлебной монополии. Разгром полиции и массовая амнистия привели к разгулу преступности, с которой не могла справиться непрофессиональная милиция из добровольцев.

Усталость от войны привела к развалу армии. Этому способствовали и поражения на фронте, и непонимание целей войны (в отличие от Германии, Россия не вела целенаправленной идеологической подготовки к ней своих граждан), и сам затяжной характер окопного противостояния под орудийным и пулеметным огнем. Эта война совсем не была похожа на войны прошлого. Отмена смертной казни и «старорежимной» дисциплины привела офицеров в ужас; но и в офицерском корпусе не было солидарности: многие прапорщики и поручики военного времени стали «социалистами» и выступили в качестве солдатских вожаков. Солдаты не понимали, почему пылкие речи политиков не подкрепляются выдачей им новых сапог и провианта. По их мнению, в окопы должны были теперь отправиться полицейские и прочие тыловики (в том числе и рабочие с их 8-часовым рабочим днем); им же можно отдохнуть и съездить домой, засеять поля — но Гучков и Милюков почему-то не обещали землю.

Попытки восстановить дисциплину (введение вновь смертной казни после провала летнего наступления) вызвали протесты и волну расправ над офицерами и генералами. Если подобные проступки и наказывались, то очень легко. Сама же власть провоцировала нетерпение в ожидании скорого конца войны приказами о частичной демобилизации солдат старших возрастов. В итоге Керенский в сентябре говорил о 2 млн дезертиров; полки сами смещали и назначали командиров, а Советы распускали по домам солдат.

25 марта было образовано «Особое совещание» по подготовке закона о выборах. Свое первое заседание оно провело только через два месяца, списки избирателей были составлены в сентябре, а проект новой конституции — к концу октября 1917 г. Россия представала в нем президентской республикой с двухпалатным парламентом: нижняя палата должна быть выборной, а верхняя — состоять из представителей «важнейших организованных социальных и культурных сил страны» (земств, кооперативов, профсоюзов, торгово-промышленных организаций, высших учебных заведений) и служить «коррективом к партийной борьбе».

Правительство тщательно прорабатывало законы, медлило (долго обсуждался вопрос, давать ли избирательные права бывшему царю) и, по видимости, смертельно боялось «отклониться» от «стандартов» демократии. Как будто совершенные демократические процедуры в стране, граждане которой на протяжении многих веков обходились без «прав человека» и обладали минимумом политической грамотности (да еще при массовой неграмотности), но зато с традициями авторитаризма и патриархальности, могли исключить партийные распри, олигархическое правление или новую диктатуру. В этой ситуации победителями выходили безответственные горлопаны, опирающиеся на наиболее нетерпимых. Массы крестьян и рабочих (часто вчерашних крестьян, сохранявших надел в деревне) едва ли разбирались в юридических тонкостях — их волновали результаты, а не устройство новых государственных институтов. Временное правительство, как назло, запаздывало — в то время, когда каждая неделя усиливала кризис в стране.