Выбор - Анна Белинская

2 недели спустя...

Ровно как две недели я держу оборонную позицию.

Встречаю ее после работы, провожаю до детского сада, затем их с Ником до продуктового магазина, а после — домой.

Она видит меня и знает, что я всегда рядом.

Я не подхожу, но и не прячусь.

Я хочу, чтобы она вновь научилась мне доверять. И раз я пообещал, что не уйду, пока не простит, именно так я и делаю.

Не эгоистично для себя. Я это делаю для нас.

Когда они с пацаном скрываются за подъездной дверью, я поднимаюсь следом и, как преданный пёс, сижу возле ее двери до полуночи.

Я каждый раз надеюсь, что она ко мне однажды выйдет.

А потом, не дождавшись, я ухожу.

В свою съемную пустую панельную однушку в соседнем доме.

Я снял ее, чтобы мне было хоть где-то изредка поспать и принять душ, когда понимаю, что разит от меня за километр. Понятия не имею, какого цвета обои в комнате и есть ли в кухне холодильник.

Если раньше я мог по полдня отлеживать яйца и плевать от безделия в потолок, то сейчас мой день стал расписан поминутно: с утра я провожаю Сашу и Ника в сад, дальше веду ее в одиночестве до остановки, а следом до работы.

И только после этого, убедившись, что она вошла в Центр, я поджигаю петарду в своей заднице и весь день кручусь с проектом, обивая пороги своими двумя.

Без тачки хреново, но не катастрофично, чтобы я ныл.

Пока моя рыжая Веснушка меня упорно динамит, я усердно рву задницу, прокладывая дорогу в наше счастливое будущее. А в том, что оно будет счастливым — я ни грамма не сомневаюсь.

— Доброе утро, — здоровается со мной мужчина с четвертого этажа.

Рядом с ним крутится рыжий мохнатый пес Адик.

Адольф.

Не самое лучшее прозвище для шпица.

Адик обнюхивает меня и, состроив брезгливую рожу, корячит свой маленький мохнатый зад. Он меня ненавидит. И это у нас с ним взаимно. Хотя стоит признать, что даже мелькая глупая шавка и та понимает, какое я ничтожество.

— Доброе, — киваю я и гневно смотрю шпицу в глаза, давая понять, что раскусил его мокрые делишки.

— Сегодня как? – участливо интересуется мой собеседник с четвертого этажа.

Все, кто живут в этом подъезде, меня уже знают.

Точно так же, как и я их. За две недели мы стали, блть, одной семьей.

Это в первые дни мне приходилось отстаивать свое место, потому как чужой, здоровенный мужик, сидящий весь вечер в подъезде у стены, согласитесь, выглядит, как минимум, подозрительно и опасно.

А потом они привыкли. И я даже обзавелся группой поддержки. Мне кажется, что соседи воспринимают меня в качестве сторожевого пса. И я предполагаю, что в скором времени у меня появится здесь собственная миска с водой и кормом. А если повезет, то и коврик.

— Пока также, но я не отчаиваюсь, — отвечаю своему сочувствующему и улыбаюсь.

— Ну держись, сынок, — мужчина протягивает мне руку, и я крепко пожимаю ее. — Мы в тебя верим.

А я в себя что-то не очень.

Но спортсмен во мне хреначит по темечку и напоминает, что такое терпение.

В первые дни я пытался поговорить с Сашей. Отлавливал ее после работы, извинялся, клялся, уговаривал, но каждый раз сталкивался с пустым отсутствующим взглядом. Она заблокировала меня. Просто закрылась. Ничего не говорила, не отвечала и даже не плакала. Я ждал о нее хоть какой-то сраной эмоции: пусть бы кричала, ругалась, обзывалась, угрожала и проклинала всеми проклятиями мира, я был бы счастлив и этому. Но она просто молчала. И это меня бесило, убивало надежду и рвало на части. Я даже притащил ей букет цветов. Букет, мать его, цветов. Только они потом украшали уличную урну. Больше я не экспериментировал.

Я начинаю отчаиваться.

И всё, что мне сейчас хочется, вынести к херам эту чертову дверь, закинуть любимую гордячку себе на плечо и утащить куда-нибудь подальше, связать и зацеловывать до тех пор, пока не простит.

Совершенно не ожидаю, как дверь квартиры, которую я ответственно охраняю, опасливо приоткроется и из нее покажется белобрысая голова Шумахера.

Пацан украдкой поглядывает то на меня, то озирается назад, пережевывая детскую губку. Нервничает.

Подмигиваю ему и салютую.

Хочу спросить о его делах, но дверь вновь резко закрывается. Непонимающе смотрю на полотно, удивленно почесывая бровь. Чего он?

Через минуту входная дверь отворяется снова.

Растрепанный, как после сна, Никитос в домашней футболке, тапочках и трусах с зелеными динозаврами выходит в подъезд, стараясь бесшумно прикрыть за собой дверь. Его лицо сосредоточенно и напряжено. Детские губки сжаты, а лоб нахмурен. Молчу и наблюдаю, как в тоненькой ручке ребенок держит блюдце, а подмышкой зажимает спортивную термо-бутылку.

— Здорова, Шумахер, ты чего?

— Привет, Макс, — протягивает тарелку, на которой лежат два горячих пышных сырника. — Это тебе. Мама приготовила, — и опасливо косится на дверь. Словно его заругают.