Грусть белых ночей - Иван Науменко

Страшно подумать — дальнобойные пушки Кронштадта бьют по укреплениям третьей полосы. Василь отчетливо слышит: над головой с шелестом проносится тяжелый снаряд, затем справа, там, где пехота еще долбит укрепления, раздается глухой взрыв.

На причалах — горы досок, бревен. Высоко поднимается труба деревообрабатывающего заводика.

Еще одна белая ночь настает. На волнах залива еще играют серебристые блики, а на землю меж тем опускаются сумерки. Едва заметные искорки звезд заблестели в небе. Почти над самым поселком повис серпик луны.

Отделение Василя Лебедя занимает отдельный домик. Хозяев нет в этом домике. А кровати все равно застелены, на окнах висят занавески.

Бойцы укладываются на полу. Отвыкли от кроватей. Даже об ужине забыли. Подстелив шинели и положив рядом автоматы, через мгновение как бы проваливаются в бездну.

II

Разведчики роют сразу две землянки. Для взвода и отдельно — для капитана Канатникова. Так заведено. Если даже всего лишь на день остановились — роют землянки. Сбросив гимнастерки, долбят лопатами твердую, неподатливую землю Филимонов, Грибин. Даже помкомвзвода Смирнов и старшина Кисляков роют. Исключение сделано только для младшего лейтенанта Мамедова.

Поредел взвод. Нет Ладурова, Мерзлякова, Финкельштейна, нескольких новичков. С Ладуровым, Мерзляковым Сергей особенно сблизился. Ладуров был мягкий, деликатный, с нежной душой, с тонкими, приятными юношескими чертами лица. У Мерзлякова тоже нежная душа. Свою чуткость, ранимость прикрывали всякими чудачествами.

Новое пополнение во взводе.

Среди новичков выделяется плотный, краснолицый, с хитроватой ухмылкой, постоянно растягивающей его толстые губы, боец по фамилии Ростовский. О Ростовском уже знают: за кражу был осужден на десять лет тюрьмы.

Старшина Кисляков, развернув журнал боевого состава взвода, уточняет:

— Ростовский, — настоящая фамилия или кличка?

— Фамилия. В детдоме дали.

— Ты вором был?

— Давно завязал. На заводе работал.

— Почему тогда десять лет?

— Тюк бязи из вагона свистнули.

— У нас кражи нет. Кровью будешь смывать пятно. Понял?

Ростовского вызывает капитан Канатников. Ординарец для офицера разведки не положен. Но Ростовский охотно согласился занять эту сверхштатную должность.

Взвод моется, чистится. Мамедова нет. Сергей просит Смирнова, чтобы тот разрешил отлучиться на часок. Хочется повидать товарищей.

Но уже нет на месте стрелковых рот. Они впереди. Штурмуют третью полосу укреплений. Впервые так случилось, что стрелковые роты опередили взвод разведки. Наверняка потому, что взвод пополняется.

Разыскивая товарищей, Сергей забыл обо всем. За то время, пока он отсутствовал, в штаб полка привозили двоих захваченных в плен немцев-летчиков. Начальник штаба хотел допросить их. Но Финкельштейн выбыл по ранению, Сергея тоже не нашли. Начальник штаба учинил Канатникову жестокий разнос.

Канатников даже разговаривать с Сергеем не хочет.

— Пойдешь под суд! — только и сказал.

Ростовский, сытая морда, ухмыляется.

Вечером Сергей впервые в жизни видит море. Вода Финского залива светла, прозрачна и отливает синевой, точно чистое, с невесомыми облачками небо. Солнце еще довольно высоко. Золотистые блики играют на волнах. Противоположного берега не видно. Кругом одна вода.

Вид на море прекрасный. В другое время Сергей бы стоял, глядел да радовался. Но теперь не то настроение. Тоска.

Разведчики раздеваются и лезут в воду. Дурачатся в воде, вздымают фонтаны прозрачных брызг. Хмурый Кисляков сидит на берегу не раздеваясь: плавать не умеет.

Сергей же, раздевшись, сразу бросается в воду. Загребая руками, проплывает по инерции несколько метров, потом с ужасом чувствует, что ноги уже не достают дна и он тонет. Никогда прежде он не задумывался, умеет или не умеет плавать. Речушки в местечке не было, детвора купалась в торфяных карьерах. Там он плавал.

Сергей ныряет под воду раз, потом другой. Вынырнув из глубины, выбрасывает вверх руку. Широко открытыми глазами видит зеленоватую воду, в которую погружается, темные водоросли, серебристую рыбешку, которая мелькнула в воде перед самым носом.

Вынырнув в третий раз, он ощущает, как чья-то сильная рука хватает его за волосы.

— Бей ногами по воде! — кричит оглушенному Сергею командир взвода Мамедов.

Вытащив Сергея на мелководье, Мамедов набрасывается еще пуще:

— От пули нэ погиб, от воды погибнешь. Нэ лезь в большой вода, если нэ умеешь плавать...

У Мамедова — доброе сердце. Понял: начнут издеваться над Сергеем. Поэтому тотчас переменил пластинку:

— Ты, может, сам хотэл тонуть? Или холодный вода судорогой стянул нога? Ничего плохого нэ думай. Я тэбя отпускал в стрелковый рота встретиться с земляками. Ты просил разрешений, я отпускал...

Вместе с ужином приносят почту. День сплошных неприятностей. Сергею — письмо от Олимпиады. Злое, с многочисленными восклицательными знаками. Пронюхала Олимпиада, что не только ей одной пишет Сергей письма. Особенно разгневалась из-за Гали. Как будто. Сергей присягу давал писать только ей, Олимпиаде.

III

Спали всего два часа. Когда опять сели на машины, водитель передней самоходки подбежал к Чубукову. Вытирая черной, испачканной рукой вздернутый нос, торопливо сообщил:

— Приказывают остановиться: боятся, чтобы в мешок не попали.

— Кто приказывает?

— Мое начальство.

— Ты мне придан.

— В полосе наступления полка. От полка мы на сколько оторвались?

— Передай, — в голосе Чубукова слышны властные нотки, — идем дальше...

— Без приказа не пойду.

— Дурак! — взрывается Чубуков. — Трус...

— Не кричи, старший лейтенант, — артиллерист переходит на миролюбивый тон. — Я, между прочим, старший по званию. Капитан.

— Ты мне придан.

— Придан, но не продан.

Еще двое артиллеристов в комбинезонах и шлемах, выскочив из машин, прислушиваются к спорящим.

— Вот мы где, — выхватив из планшета карту, тычет черным, лишенным ногтя указательным пальцем Чубуков. — «Линия Маннергейма» позади. Они там блох ловят, а мы здесь.

— Горючего на три часа хватит. Перехватят шоссе — что тогда?

— Видел опустевшие доты? Если бы мы опоздали, они бы не пустовали.

Сзади, на шоссе, слышится гул моторов.

— «Катюши»! — обрадованно восклицает артиллерист. — За нами шли.

— По машинам! — глухим сиплым голосом приказывает Чубуков.

На броне самоходки Василь рядом с Левоненко. Сидеть не очень удобно. Хорошо, что есть скобы, за которые можно держаться.

Шоссе то отдаляется от берега, то приближается. Берега нередко крутые. Внизу, у воды, лишь узенькая песчаная полоса.

Навстречу по шоссе что-то движется. Уж не колонна ли какая-нибудь? Да, так и есть. Длинный цуг автомашин. В кузове пехота. Наверняка спешат затыкать дырку.

С ходу передние самоходки расстреливают грузовики. Огонь, дым, частые выстрелы, взрывы, разъяренное завывание моторов, треск, лязг, скрежет. Жуткий, предсмертный крик людей, которых давят гусеницами.

Машин было десять или двенадцать. Все кабины разбиты, измяты, как мехи гармошек, отброшены на обочину. Синим огнем горят пробитые моторы, густо дымит резина колес.

Кажется, человек не в состоянии смотреть на эту картину беспощадного, дьявольского уничтожения. Бойцы с самоходок соскакивают и залегают вдоль обочины. Они почти не стреляют. Можно попасть в своих. Только когда вражеские солдаты, которым удалось уберечься от гусениц, разбросанной цепью бегут к лесу, дружно бьют по ним десятки автоматных, пулеметных очередей.

Мелешка приладил «Дегтярева» на цементированном столбике на обочине шоссе. Сидя на земле, приникнув щекой к пулемету, расстреливает беглецов едва ли не в упор. Пробил его час! Он только и живет вот в такие моменты. Лицо вдохновенное, глаза сверкают.

— Давай! — кричит Мелешка, толкая кулаком в спину помощника, требуя новый диск.

Среди вражеских солдат полная паника. Даже отстреливаться не пытаются. Бегут и падают, скошенные беспощадными огненными очередями.

Только небольшая кучка солдат, сгрудившихся на обочине шоссе, догадывается поднять руки. Дрожат, жмутся один к одному. Пленных не трогают. Им подают знак, и они быстро, с поднятыми руками перебегают шоссе.

Самоходки напоминают разъяренных страшилищ. Круто задирают железные хоботы, подминая радиаторы и кузова автомашин, сбрасывая железный лом под откос. Полотно шоссе в масляных, бензиновых пятнах. Огонь с обочины, с обломков машин перебрасывается сюда, жадно лижет асфальт.

Уже совсем светло, хотя солнце еще не поднялось. Еще не скоро оно поднимется. Белая ночь от обычного дня отличается вот этим призрачным полусумраком, царящим всего два-три часа.

Левоненко из отделения Василя Лебедя Чубуков забирает.

— Поведешь пленных! — приказывает. — Будешь старшим. Найду еще кого-нибудь.