Вельяминовы. За горизонт. Книга 1 (СИ) - Шульман Нелли

– Растешь и толстеешь, – весело говорил доктор, щекоча брата Фаины, родившегося весной сорок первого, – судя по солидности, перед нами будущий директор ХТЗ… – Сеня заливисто смеялся, показывая беззубый рот:

– В декабре у него появилось два зуба… – Фаина ворочалась на койке, – мама его укутала, когда мы уходили из дома. Она боялась, что Сеня простудится… – всю дорогу до Дробицкого Рва брат спокойно проспал. Фаина где-то обронила перчатку. Девочка засунула мерзнущую ручку в карман зимнего пальтишка:

– Я из него выросла. Ко второму классу, мама обещала купить новое… – пальто едва прикрывало колени, – когда началась война, мне исполнилось восемь лет… – Фаина хорошо умела читать:

– За уклонение от приказа военного коменданта города, генерала Путкамера, и неявку к месту сбора колонны, расстрел… – писать она научилась позже, в детском доме:

– Меня два года прятали в подполе, – невесело замечала девочка, – где было не до прописей или грамматики… – у запертой двери палаты горела тусклая лампочка. Дневная жара спала. Из открытой форточки веяло свежестью. Фаина присела:

– Ветер с моря. Если, то есть когда я сбегу, надо пробраться на берег. Здесь, наверняка, есть лодки, грести я умею. Лучше я утону, но не останусь в этом… – она поежилась, – в этом аду. Здесь убили моего ребенка, здесь и меня убьют… – осматривая ее, вежливый врач, азиат, заметил:

– Все идет на лад, скоро кровотечение прекратится. Если появится молоко, мы сделаем инъекцию лекарства… – Фаина комкала подушку:

– Мама еще кормила Сеню грудью. Он ел кашу, грыз печенье, но грудь, все равно просил… – брат проснулся, когда они стояли на краю яра. Ревели моторы грузовиков, по темным рядам людей метался ледяной свет прожекторов. Дальше Фаина почти ничего не помнила:

– Сеня плакал, мама держала меня за руку. Крепко, очень крепко… – очнувшись на дне ямы, под трупом матери, Фаина долго не могла высвободить ладошку из окоченевших пальцев:

– Едва рассвело, я замерзла, на меня натекла кровь мамы… – она выбралась из рва, потеряв сапожки, в разорванном пулями, вставшем колом от застывшей крови пальто. Гравий резал ноги:

– Я забыла о Сене… – Фаина уронила голову в руки, – я даже его не искала. Мама была мертва, но я не пошарила под ее телом… – в ушах забился детский крик. Фаина побежала к еле видным в сумерках домикам окраины:

– Мне показалось, что в яме кто-то плакал. Нет, нет, никто не мог выжить… – слезы катились по лицу, – но если Сеня, как я, пришел в себя? Если он умирал от холода, а я его не спасла… – Фаина насторожилась. За стеной раздался шум. Знакомый голос звучал озабоченно:

– Это главный доктор, он при бороде. Он обещал мне икру и портвейн, в пайке… – за роскошным обедом Фаина подумала о своих московских гастролях:

– Девчонки рассказывали про рестораны, в гостинице «Москва», в «Метрополе». Но туда воровкам хода нет. Интуристов опекает милиция, проституток им тоже обеспечивают проверенных… – на подносе ей подали бокал с янтарным вином, ничем не напоминающим советский портвейн:

– Начальник еврейской полиции, в гетто, принес нашим соседям французское шампанское, – вспомнила Фаина, – он обещал помочь с документами, вывезти их из города… – мать и соседка, тетя Лиля, шептались на кухне, покуривая у раскрытой форточки. Фаина хорошо говорила на идиш:

– Тетя Лиля сказала, что он хочет Мусю. Я тогда не поняла, зачем ему Муся… – дочке соседки было тринадцать лет:

– В ноябре они исчезли, за один день, словно их и не было. Мама ничего не ответила, когда я спросила, где они… – голос велел:

– Ставьте сюда. Отличный парень, за четыре килограмма весом. Мы подготовим смесь, но надо временно перевести в палату Елизарову… – заскрипели колеса, раздалось недовольное кряхтение:

– Не шуми, – добродушно сказал доктор, – все с тобой в порядке, мой дорогой… – застучали каблуки медсестры. Фаина сжала руки:

– Мальчик. Это не мой ребенок, мое дитя убили. Сеню тоже убили, но я слышала детский плач, когда выбиралась из ямы. Может быть, он выжил, очнулся, а я его не спасла. Но мальчика я спасу, ему нельзя здесь быть. Никому нельзя здесь оставаться… – за окном метался луч прожектора, – они все звери, хуже нацистов… – девушка внимательно осмотрела палату:

– Надо взломать замок, забрать ребенка и бежать. Я его выкормлю, мы не погибнем. Никто, никогда больше не погибнет… – встав на колени, Фаина вытянула из щели в половицах дамскую невидимку. Острый металл кольнул палец, она раздула ноздри: «Никогда».

Профессор Кардозо, с достоинством, погладил холеную бороду:

– Видите, товарищ Котов, в других условиях, без моего присутствия на родах, все могло обернуться иначе. Я напишу докладную, председателю Комитета, о неудовлетворительной работе московских коллег… – насколько понял Эйтингон, столичные доктора проморгали тяжелое осложнение беременности, эклампсию:

– Я их не виню, – небрежно сказал Кардозо, – они практики, а не теоретики. Их ввело в заблуждение отсутствие обычных симптомов недуга. Иногда за табуном лошадей не разглядеть зебры. Но я, наметанным глазом, опознал неладное… – болезнь Саломеи выразилась в резком отказе функций печени:

– Один случай на десять тысяч беременностей, – важно заметил профессор, – интересно, что анализ крови ухудшился только с началом схваток. До этого все было спокойно. Однако до войны, в Амстердаме, я вел такую пациентку. До беременности она переболела желтой лихорадкой, меня позвали на консультацию, как эпидемиолога… – Кардозо не преминул упомянуть, что и родильница и ребенок выжили:

– И сейчас все будет в порядке… – уверил он Эйтингона, – больная… – он замялся, – получает необходимое лечение, в блоке интенсивной терапии. Судороги она миновала, мы восстановим функцию печени и воссоединим ее с сыном. Крови для переливания у нас достаточно, донорское молоко тоже есть. После окончания курса антибиотиков, она сможет кормить…

Наум Исаакович исподтишка разглядывал лицо Кардозо. У него не оставалось и тени сомнения, что профессор клюнул на чары родственницы. Эйтингон с каким-то уважением подумал о Саломее:

– Мерзавка мгновенно поняла свою выгоду. Даже если она узнает, что Кардозо убивал еврейских детей, загонял их матерей в газовые камеры и болтался у параши в уголовном бараке, она и глазом не моргнет. Она волчица, она озабочена только тем, как выжить и преуспеть. На ребенка ей тоже наплевать… – мальчик, неожиданно, понравился Эйтингону. Услышав, что дитя крупное, он ожидал крестьянской кряжистости:

– Вроде той, что у Рыжего. И его светлость, несмотря на древний титул, больше напоминает фермера… – Кардозо, ловко, распеленал ребенка. Светлые волосы пушились на аккуратной голове. Он потягивался, морща голубые глазки:

– Прекрасное телосложение, – одобрительно, сказал Кардозо, – редко встретишь такого гармоничного младенца… – мальчик, заинтересованно, моргал. Наум Исаакович подумал:

– Профессор расчувствовался, не похоже на него. Наверняка, Саломея сказала ему, что Маргарита жива. Он вспомнил, что вообще-то, он отец… – покачивая мальчика, цепко схватившего бутылку, Кардозо заметил:

– Я поговорил… – он помолчал, – поговорил с пациенткой… – Науму Исааковичу надоело ломать комедию:

– С госпожой Судаковой, – прервал он Кардозо, – мы знаем, что вы дальняя родня… – по щеке профессора пополз смущенный румянец:

– Да. В общем, она хочет остаться на острове… – желания Саломеи Наума Исааковича интересовали меньше всего:

– Но сейчас не надо спорить с бывшей уголовной подстилкой… – он понял, что так можно назвать и профессора и Саломею, – пусть она оправится, напишет весточку мужу… – Серов предлагал не возиться и подделать подпись девушки под напечатанным на машинке текстом. Эйтингон покачал головой:

– Такую бумажку он отправит в корзину. Записка должна быть создана рукой Саломеи. Поверьте, Иван Александрович, у британцев отличные лаборатории… – выяснилось, что Кардозо хочет получать копии научных статей дочери:

– Не сейчас, – торопливо добавил он, – Маргарита только на первом курсе. Хотя я начал публиковаться в семнадцать лет, а в двадцать, сел за диссертацию. Я разберу случай госпожи Судаковой, в новой статье, – добавил Кардозо, – разумеется, она получит псевдоним. Я могу ознакомить вас с тезисами… – с тезисами Эйтингон знакомиться не хотел. Он уверил Кардозо, что нет ничего более легкого: