Крутоярск второй - Владимир Васильевич Ханжин

каков я стал теперь. Второе знакомство. Только знакомство. Я молчу о большем. Я не говорю — начать все сначала. Хотя, конечно, какое это было бы счастье — начать все сначала.

…Я сбился, не то говорю. Я понимаю, тебе больно. Прости, сбился. Так вот, я прошу о немногом, очень немногом. Могли бы мы просто встречаться изредка, чтобы ты узнала меня? Просто встречаться.

…Я не тороплю тебя. Не отвечай мне сейчас. Обдумай все одна, а потом напиши. Но обещай, что напишешь!..

Пока он говорил все это, они ходили по одной стороне квартала взад и вперед, от угла к углу. На одном конце квартала стоял старый двухэтажный дом с кирпичным низом и деревянным бревенчатым верхом, на другом конце — цветочный магазин, уютное, опрятное сооружение с двумя широкими окнами по обе стороны двери.

Когда Виктор произнес свое «Но обещай, что напишешь!», — они были возле цветочного магазина.

— Скажи, ты ответишь, ты напишешь? — повторил он, останавливаясь.

Не поднимая лица, Ира сделала медленный кивок. Овинский судорожно вздохнул.

— Ну вот. Ну и все. И все. Больше мне ничего не надо. И все…

Он огляделся по сторонам, словно ища подсказки — как быть дальше, что говорить, что делать? На глаза ему попалась вывеска магазина — короткое «Цветы».

— Подожди меня! Я сейчас. Одна минута. Прошу, подожди!

Он влетел в магазин. На прилавке желто-зеленой горкой лежали мимозы. Овинский выгреб из бумажника деньги.

— Пожалуйста, на все. Не знаю, сколько тут. Только скорее!

«Подождет или не подождет? Подождет или не подождет?» — металось в его голове, пока продавщица ветку за веткой брала с прилавка цветы. Горка на прилавке заметно убавилась — букет получался огромный.

Ира стояла там же, на краю тротуара.

— Возьми, прошу!.. Ну вот, теперь все. Теперь все.

Он быстро пошел от нее.

Повалил вдруг снег, медленно, бесшумно, влажными, крупными хлопьями.

Снег падал на мимозы. Крохотные желтые головки цветов и остроконечные зеленые листочки выглядывали из белого опушения.

Прохожие, несмотря на густой снегопад, не могли не обратить внимания на огромный букет, а обратив внимание на него, невольно охватывали пристальным любопытствующим взглядом хозяйку букета. Рассеянная, погруженная в себя, она брела так же медленно и тихо, как медленно и тихо продолжал падать на землю снег.

Все было позади — встреча с Овинским, квартал между полукирпичным двухэтажным домом и цветочным магазином, лихорадочная речь мужа; позади была запоздалая вспышка изумления, когда Ира осталась одна, когда, словно очнувшись, ощутила в руке цветы, запоздалый бунт: «Как ты могла принять! Как он смел!..»

Все было позади, и все было как в полусне. Сейчас она брела потрясенная, усталая, мирно безразличная ко всему. Она продолжала удивляться себе, не понимать себя, но у нее не было ни желания, ни воли разобраться в себе. Вопросы — «Почему ты слушала его? Почему взяла цветы? Зачем обещала, что напишешь?» — продолжали вставать перед ней, но они были странно лишены силы, и она не пыталась ответить на них. Она решила, что, конечно, откажет Овинскому во встречах, и в решении этом тоже было больше усталости и безразличия, чем гнева и протеста.

Уходя в поспешности из дому, Ира забыла ключ. Она позвонила.

Увидев букет, Антонина Леонтьевна отступила, пораженная.

— Откуда?..

— Так… купила… — сказала Ира первое пришедшее ей в голову и заторопилась мимо матери по коридору. Ира не умела лгать и понимала, что ей не удастся обмануть мать. Впрочем, ее совсем не заботило, удастся или не удастся.

Раздеваясь в передней, она спросила:

— Алеша во дворе?

— Да… Я приготовила его к свиданию с  н и м.

Ира скрылась в свою комнату.

Мать долго не входила к ней. Наконец в передней зашлепали ее туфли. Открыв дверь, Антонина Леонтьевна сделала шаг в комнату и остановилась.

— О н  не был здесь… — сказала она срывающимся голосом.

Ира ничего не ответила на это.

— Откуда у тебя эти цветы?

Дочь снова смолчала.

— Эти цветы от него?

Было совершенно ясно, от кого цветы, и все-таки мать повторила:

— От него?

Ира кивнула.

Антонина Леонтьевна кинулась прочь из комнаты. Сначала она метнулась в кабинет мужа, оттуда, закрыв почему-то за собой дверь, назад — в переднюю. Там замерла.

Какое-то время Ира сидела без мыслей. Потом она прислушалась к передней. Но за дверью и во всем доме царила абсолютная тишина. Заволновавшись, Ира задержала дыхание, сильнее напрягла слух. По-прежнему ни звука — ни шороха, ни вздоха, ничего. Казалось, в передней никого не было. «Боже, что это? Что с ней?»

Она бросилась к двери.

Антонина Леонтьевна, уставив глаза в одну точку и сгорбившись как старуха, сидела возле вешалки.

— Уйди! — отчетливо прошептала она.

— Мама!

— Уйди!

— Хорошо, но ты выслушай, мама!..

— Не хочу. Уйди! Ты мне не дочь. Ты хочешь убить нас. Ты хочешь убить отца, ты хочешь убить отца.

Ира остановилась, пораженная. Нет, не сами эти слова матери потрясли ее. И даже не то, что она сразу вспомнила — отец дома, отец болен. Ее потрясло, что до сих пор она совсем не думала об этом. Она забыла, что отец болен. Забыла! Папе ночью было плохо, к папе вызывали неотложку, а она забыла, а она забыла!..

Ира бросилась к матери:

— Мама, прости!

Антонина Леонтьевна уткнулась головой в колени. Ира прижала ее к себе, покрыла поцелуями трясущуюся голову.

— Прости! Больше никогда! Больше никогда! Прости!

Но долго еще Ире пришлось возиться с ней. Они пробыли в передней до тех пор, пока не проснулся Федор Гаврилович.

Когда Ира вернулась в свою комнату, в мыслях ее была спокойная, холодная ясность.

Вырвав из тетради листок, она написала:

«Ни о каких встречах не может быть и речи».

Почтовый ящик был недалеко от дома.

V

Кряжев вернулся из рейса. Когда сдавал маршрутный лист, нарядчик сообщил ему:

— Овинский тебя разыскивал. Просил зайти.

Кузьма Кузьмич, не задерживаясь, пошел в партбюро.

Овинский встал ему навстречу. Поздоровались, энергично тряхнув друг другу руку. Помолчали. Овинский закурил.

— Был я сегодня у Хисуна, — начал он. — Врач говорит, выпишем недельки через две, но дома еще придется побюллетенить.

Кряжев бросил рассеянно:

— Легко отделался.

И тотчас же добавил с увлечением:

— Виктор Николаевич, знаете, что Булатник с Добрыниным затевают?

— Знаю, АРМ — автоматический регулятор мощности двигателя. Геннадий Сергеевич мне рассказывал. Свою конструкцию предлагают.

— Нужный прибор. Очень. Если получится, это будет новое слово в эксплуатации тепловозов. Мы договорились проводить испытания на моей машине.

Секретарь партбюро в раздумье потер лоб:

— Тепловозы… Эксплуатация… АРМ… Я не об этом хотел говорить с вами, Кузьма Кузьмич.

Машинист вскинул на секретаря партбюро недоумевающий взгляд.