Крутоярск второй - Владимир Васильевич Ханжин

три ящика письменного стола. Остался последний, самый нижний. Туго, сверх краев набитый, он был словно на замке. Пришлось просунуть в щель нож, придавить содержимое. Ящик подался. Запахло слежавшейся бумагой.

Как давно — казалось, сто лет — не открывала она его! Чего только тут не было! Альбомы — для рисования, для открыток, для записей; свернутые трубкой похвальные грамоты — с первого класса по десятый; коробка из-под шоколадного набора с засушенными цветами и листьями, пионерский галстук, фигурки из пластилина, коллекция камней…

Ира перебирала, пересматривала, перечитывала все это с тем трепетным чувством умиления и грусти, какое всегда охватывает взрослого человека, когда ему доводится вдруг вступить в мир предметов и впечатлений своего детства.

На Дне ящика лежал сложенный в несколько раз лист плотной бумаги. Ира развернула его. Классная стенная газета. «Заре навстречу», февраль 1955 года. Самый крупный и яркий заголовок у первой заметки — «Награды комсомольцам». Ира начала читать заметку, и сильное волнение разом охватило ее.

«В день выборов в Верховный Совет РСФСР наши комсомольцы активно помогали на избирательном участке… Заместитель секретаря партийной организации отделения железной дороги Виктор Николаевич Овинский вручил…»

Перед глазами встал переполненный, шумный зал; на сцене — Овинский и директор школы: Ира вскакивает на сцену; Овинский протягивает ей однотомник Гоголя; руки их встречаются для рукопожатия…

Она ужаснулась, когда, словно очнувшись, осознала, как далеко зашла в своих воспоминаниях. Осаживая себя, холодея от испуга, воскликнула мысленно: «Ты что, в своем уме?»

Она принялась поспешно складывать назад все, что вынула из стола. С трудом задвинула ящик.

Потом, все еще взволнованная, встревоженная, спросила себя: зачем открывала ящик? Зачем? Наконец вспомнила — бинокль. А зачем бинокль? Ах да, концерт, знаменитость из Москвы. Куда же он запропастился, этот бинокль?

В кабинете Федора Гавриловича зазвонил телефон. Ира слышала, как мать поспешила туда из кухни, как взяла трубку, ответила кому-то сухо: «Здравствуйте» — и как после паузы, столь же сухо, добавила: «Хорошо».

Так она могла разговаривать только с Овинским. Ира бросилась в переднюю, навстречу матери.

— Он?

— Да. Сказал, придет минут через десять. Отец, слава богу, спит.

На крыльце дома Ира прикинула: откуда мог позвонить Овинский? Скорее всего с вокзала или из отделения железной дороги.

Подгоняемая еще не улегшимся испугом, той смятенностью и болью, которые всегда возникали в ней, едва намечалась опасность встречи с мужем, Ира почти бегом направилась по набережной в сторону, противоположную вокзалу и отделению железной дороги.

Конечно, она не могла и предполагать, что идет навстречу Овинскому.

IV

Они стояли друг против друга, ошеломленные, онемевшие.

— Прости, — просипел наконец Виктор. — Я не нарочно… Ходил в больницу, там двое наших лежат, из депо, помощник машиниста и библиотекарша… Сейчас вот оттуда…

Ира сделала быстрое, еле уловимое движение — то ли вздрогнула отчего-то, то ли подалась в сторону, намереваясь обогнуть Виктора и пойти дальше. Растерянный и покорный, Овинский тоже слегка стронулся с места — в другую сторону, готовясь уступить ей дорогу.

Но Ира осталась на месте.

Он почти не видел ее лица. Она низко наклонила его. На уровне глаз Виктора были зеленая вязаная шапочка и взбившиеся распушенные перед шапочкой волосы. На волосах, тая, поблескивали две крохотные снежинки. Пьяняще и тонко пахло духами.

Она продолжала стоять.

Возможно, с момента их встречи пролетело ничтожно мало времени, возможно, Ира просто не успела прийти в себя, но она продолжала стоять, она была рядом. Осознав вдруг реальность этого, Виктор ужаснулся: «Что же ты? Говори! Говори же что-нибудь! Ведь она может уйти. Она уйдет!..»

— Ира, выслушай меня… — начал он, хотя совершенно не знал еще, что будет говорить. — Прошу! Тебе ничего не стоит выслушать. Хотя нет, я понимаю, тебе очень тяжело. Я понимаю. Но выслушай. Только один раз. Обещаю тебе, только один раз. Дай мне объясниться…

Боясь, что Ира уйдет, он ужасно торопился. Он даже не очень старался угадывать по выражению ее лица, как она относится к его словам, — до такой степени он спешил, так боялся, что не успеет.

— За эти месяцы я много думал, Ира, и многое понял. Сейчас трудно сразу все вспомнить, но я главное. Выслушай, прошу! Это не займет много времени… Да, так вот, я многое понял, Ира, очень многое. Не знаю, возможно, это звучит слишком громко, но я хочу сказать, что я прозрел, что я сейчас совсем не тот… Прежде всего о моих столкновениях с твоим отцом. Не будем говорить, кто из нас был прав по существу. Не время сейчас. Но я хочу сказать, что, конечно, мне надо было объясниться тогда совсем иначе. Я же опустился до грызни, до скандала. Я только унизил себя этим. Вышел из берегов, распустил язык. Мерзко! Стыдно! Я хорошо сознаю… Но главное не это. Нет, не это. Я не с того сейчас начал. Совсем не с того. Главное — ты, главное — выбор, который встал тогда перед тобой: либо родители, либо муж. Ты выбрала их. Нет, нет, я не осуждаю. Сейчас я хорошо сознаю, почему ты выбрала их. В этом конфликте я был слишком суров с тобой. Может быть, до крайности суров. Почему? Откуда у меня это? Возможно, такую прожил жизнь. Мальчишкой ушел на фронт… Хотя я, кажется, начинаю оправдываться. Нет уж, чего там! В общем, только сейчас, только сейчас я по-настоящему понял, каково тогда было тебе. Изо дня в день тебя раздирали надвое. В конце концов в тебе не осталось ничего, кроме боли. Ничего… Впрочем, ты знаешь все это во сто крат лучше, чем я.

…Я никогда не переставал любить тебя — поверь, это так, — но я не сумел удержаться на уровне человека влюбленного. Вот еще в чем беда. Женившись, я сполз, незаметно для себя сполз с высоты, на которой был, когда ухаживал за тобой, когда дрожал за твою любовь. Это, видимо, случается и у других мужчин. Можно понять, объяснить, но этому нет оправдания, я понимаю.

…И потом — мой эгоизм. Не знаю, откуда он взялся. Хотя нет, я, конечно, знаю откуда. Я получил тебя. Удовлетворенность переросла в самоуверенность. А от самоуверенности один шаг до эгоизма. Плюс моя несдержанность, невоспитанность, наконец, просто глупость.

…Мне трудно собраться с мыслями. Наверное, надо сказать больше, но как-то не могу вспомнить, хотя очень много передумал и понял.

…Но выслушай самое главное. Представь, что ты встретила сегодня совсем незнакомого человека. Хотя нет, это очень трудно вообразить. Но во всяком случае, можешь ты допустить, что я стал другим, совершенно другим, и, допустив эту мысль, захотеть узнать,