Одна жизнь — два мира - Нина Алексеева

— Нина, Федю арестовали! — Он был следователь уголовного розыска. Ему, еврею, предъявили обвинение в симпатии к нацистской Германии. Абсурд! Соня, его жена, была в это время беременна. Я уже боялась поднять трубку телефона, мне было больно и страшно услышать: ночью пришли, забрали. А когда у Сони родился и вырос сын Феди, он спрашивал у меня:

— Скажите мне, Нина Ивановна, каким был и как выглядел мой папа? которого он никогда в жизни не видел.

Это были те «шпионы и диверсанты», от которых Ежов — «сталинским стилем работы» — спасал страну.

Но как тяжело и трудно забыть, как вокруг меня пустели столы на работе. Ведь это не просто пустели столы, это значило, что фактически прекращались проектные работы. Арестовали начальника проектного бюро «Гипроцветмета», а за ним высококвалифицированных специалистов, замечательных конструкторов, которые работали в этом конструкторском бюро со дня его основания. Это значило, что работа нашего конструкторского бюро, которое работало как часы, выполняя все заказы вовремя и на самом высоком уровне, прекратилась. Как можно было сразу набрать такое количество специалистов для продолжения нормальной работы? Это ведь не просто были аресты самых высококвалифицированных специалистов, это был глубоко продуманный, тщательно спланированный террористический акт саботажа для подрыва экономики всей нашей страны. И я считаю, что только тогда, когда где-то когда-то откроются все архивы, правда всплывет наружу.

А сейчас пустели не только столы в учреждениях, пустели квартиры, пустели дома, особенно те, в которых жили военные. Я помню дом, в котором жили семьи работников Военно-воздушной академии. Мы шли по длинному коридору, и почти на каждой двери были красные сургучные печати. Творилось что-то абсолютно здравому уму непостижимое. И я с ужасом, выходя из такого дома, спрашивала: «А что, если завтра война?!»

Пытка

Я не сдавалась и была полна решимости защитить честь своего отца и вернуть ускользавшую из-под ног почву. Я начала писать письма с просьбой расследовать дело отца. Я писала проклятому прокурору Вышинскому (которого тогда уже, слушая его злобно-ядовитые выступления, я прозвала Малютой Скуратовым, но он был хуже), Сталину, Ежову, Калинину, Булганину.

Жутко подумать, что пережил отец, думая, что мы могли поверить клевете о том, что он преступник, что он «враг народа», и бросили его на произвол судьбы, не попытались защитить. Даже сейчас, много лет спустя, когда я об этом вспоминаю и пишу, у меня разрывается сердце от боли. Это тоже один из видов пытки, пытки на всю жизнь для тех, кто остался жив.

И не только невыносимо тяжело, а просто невозможно было понять, почему при этой власти, при нашей власти надо было арестовывать, сажать в тюрьмы, мучить, унижать, бесчеловечно, жестоко, морально и физически уничтожать самых преданных ей, честных людей, почему?! В тюрьме отец сидел не один. По иронии судьбы с ним в той же тюрьме сидели все его соратники, с которыми он воевал за Советскую власть.

Набор новых кадров в НКВД

Когда в начале 1938 года в Ленинграде стали набирать новые молодые кадры для работы в органах НКВД, то ли потому, что всех старых уже пересажали, то ли объем работы увеличился настолько, что потребовались дополнительные работники, моему брату также предложили.

— Я не могу пойти на эту работу, — ответил он, — у меня отец арестован как «враг народа».

Ему даже не поверили. Такая была безупречная репутация у нашего отца.

— Проверьте, это в ваших возможностях, — ответил им он.

Проверили, исключили брата из университета, сняли с работы, фактически лишили средств к существованию.

Судьба отцовских реликвий

Когда из Ленинграда на пару дней приехал к нам брат повидать маму, мама решила, что держать отцовский «арсенал» в такой тесной квартире ни к чему, она настояла на том, чтобы мужчины нашли какой-либо выход. Когда Шура и Кирилл уносили оружие, я плакала.

Но на маму было больно и тяжело смотреть, она не умела плакать, она всегда в таких случаях как будто застывала, и мне казалось, ей было бы легче, если бы она умела плакать, как я. Я видела, как нестерпимо больно было ей и что это значило для нее. Ведь не оружие несли выбросить, не кусок металла, а кусок нашей славной героической истории.

На мое замечание брату:

— Ты много куришь (я знала, что ни отец, ни он никогда не курили) — он ответил:

— Курю, чтобы есть не хотелось. Я за долгое время впервые выпил стакан горячего чая у тебя.

Зная своего брата, я подумала: если он мне сказал об этом, то я могу себе представить, в каком состоянии и в каком положении он находится. Я посоветовала ему:

— Шура, уезжай куда-нибудь, уезжай туда, где тебя не знают и где ты сумеешь устроиться и начать нормально жить.

Он даже не поверил, что такое может услышать от меня.

— Да ты что, неужели ты думаешь, что я в своей стране, которую люблю больше жизни, начну лгать, изворачиваться, скрываться, как преступник, и стараться пристроиться ради куска хлеба и крыши над головой? Мне моя честь дороже жизни. Я вернусь в Ленинград, приложу все свои силы, сделаю все, что зависит от меня, чтобы оправдать имя отца и доказать, что я не сын врага народа.

Что я ему на это могла ответить? Уткнувшись головой в подушку, я просто рыдала. За что? Я хотела бы знать: за что?

Я помню, когда до 1937 года я случайно встречала кого-либо из них в поезде, на совещании, на каком-либо собрании или просто у знакомых в доме, услышав мою фамилию, они крепко хватали меня в объятия и радостно вспоминали те годы Гражданской войны, где остались их юность, их молодость и их героические подвиги, без которых Советская власть не существовала бы. Неужели Сталин этого не понимал? Все они уже имели детей, все они были почтенные отцы семейств, но я была для них дорогой гостьей. Они рассказывали своим детям, женам, близким и родным о нас, о детях, и о том тяжелом и счастливом времени, где и как судьба нас столкнула. Пули Гражданской войны пощадили этих людей, а погибли они от пули той власти, за которую готовы были головы сложить и которую защищали, не щадя своей жизни.

Узнай, Саша, кто теперь у власти и что происходит там, наверху!

Откуда взялись двадцать лет спустя эти садисты, которые могли в доме, в поезде, на работе и даже на улице арестовать, посадить в тюрьму абсолютно ни в чем не виновного человека, лишив его какой-либо связи с семьей, как будто этого человека никогда и не существовало? Ведь это была пытка не только для тех, кто был арестован и сидел в тюрьме, это была пытка для всех родных и близких, для жен, матерей, отцов и детей.